Это как день посреди ночи - [114]

Я не понял ни его намеков, ни почему он говорил со мной в подобном тоне. Лицо его мне ни о чем не говорило, но вот глаза показались знакомыми. И вдруг в голове пронесся образ, на мгновение озаривший мою память…

Кримо!.. Это же Кримо, харки, когда-то поклявшийся расправиться со мной в Рио-Саладо. В тот самый момент, когда я определил ему место в своих воспоминаниях, челюсть прострелила острая боль, точно такая же, которую я испытал, когда он ударил меня в лицо прикладом винтовки.

– Ну что, вспомнил? По глазам вижу, что вспомнил.

Я легонько оттолкнул его, чтобы пойти дальше своей дорогой.

– Но ведь это правда. Во имя чего все эти невероятные убийства, эта резня, которой не видно ни конца ни края? Вам хотелось независимости? Вы ее получили! Желали самостоятельно решать свою судьбу? Да пожалуйста! Но почему тогда у вас до сих пор гражданская война? Почему по лесам бродят толпы исламистов? Почему военные только то и могут, что рисоваться? Это ли не доказательство того, что вы можете лишь разрушать и убивать?

– Прошу тебя… Я приехал, чтобы поклониться могиле, и не собираюсь ворошить старое.

– Как трогательно!

– Что ты хочешь, Кримо?

– Я? Ничего… Просто посмотреть на тебя с близкого расстояния. Когда Мишель позвонил нам и попросил перенести встречу на час, у меня было такое ощущение, что Страшный суд отложили на более поздний срок.

– Я не понимаю. Что ты такое говоришь?

– Это меня не удивляет, Юнес. Ты хоть раз в жизни пытался что-либо понять или разобраться в собственных бедах?

– Ты меня утомил, Кримо, осточертел. Если хочешь знать мое мнение, ты назойлив, как сама смерть. Я приехал сюда не ради тебя.

– А вот я приехал сюда из Аликанте как раз для того, чтобы сообщить тебе: я ничего не забыл и ничего не простил.

– И поэтому вырядился в старый мундир и надел медали, пылившиеся в старом фибровом чемодане где-нибудь в подвале?

– Угадал.

– Я не Бог и не республика. У меня нет ни собственных заслуг, чтобы признать твои, ни сожалений, чтобы разделить твою печаль… Я всего лишь один из выживших, который понятия не имеет, почему прошел через все это без единой царапины, хотя и был ничем не лучше тех, кто сложил голову… Если тебе от этого будет легче, то мы все были в одинаковых условиях и претерпевали одни и те же невзгоды. Мы предали своих великомучеников, вы — своих предков, а потом пришел черед предать и вас.

– Лично я никого не предавал.

– Идиот несчастный! Неужели тебе неизвестно, что каждый, кто выжил на войне, так или иначе является предателем?

Кримо подпрыгнул на месте, лицо его перекосилось от напиравшего изнутри гнева, но ярость тут же поблекла при виде возвращавшегося Мишеля. Он лишь довольствовался тем, что смерил меня желчным взглядом, и отошел в сторону, пропуская к машине, припаркованной чуть дальше, у ярмарки.

– Ты с нами, Кримо? – спросил Мишель, открывая мне дверцу.

– Нет… Возьму такси.

Мишель настаивать не стал.

– Сожалею, что Кримо так себя повел, – сказал он, трогаясь с места.

– Ничего, не страшно. Меня везде будут так принимать?

– Сейчас поедем ко мне. Возможно, я вас удивлю, но еще час назад Кримо бил копытом от нетерпения, жаждая поскорее вас увидеть. И я никогда бы не подумал, что он собирается доставить вам неприятности. Он вчера приехал из Испании и весь вечер хохотал, вспоминая проведенные в Рио-Саладо годы. Не знаю, что это на него вдруг нашло.

– Ничего, пройдет. Забудет. Как и я.

– Да, так было бы лучше. Мама говорила, что рассудительные и здравые люди рано или поздно всегда должны мириться.

– Эмили? Она так говорила?

– Да. А почему вы спрашиваете?

Я ничего не ответил.

– Сколько у вас детей, месье Жонас?

– Двое… сын и дочь.

– А внуков?

– Пятеро… Самый младший, которого я намереваюсь женить на следующей неделе, вот уже четыре года подряд удерживает титул чемпиона Алжира по подводному плаванию. Но главная моя гордость и надежда – это внучка Нора. В свои двадцать пять она уже успешно руководит одним из самых крупных в стране издательств.

Мишель прибавил скорости. Мы проехали по Авиньонской дороге и на перекрестке остановились на красный свет. Затем Мишель, следуя указателю, свернул на Шемен-Брюне, на поверку оказавшуюся извилистой улицей, которая вела к городской окраине и бежала то мимо многоэтажных зданий, то мимо невысоких стен, за которыми прятались красивые особняки, то мимо веселых многоквартирных домов с оградами и раздвижными воротами. Спокойный, утопающий в цветах, залитый солнечным светом квартал.

Детей, играющих на улице, не было и в помине. Лишь несколько пожилых людей спокойно ждали автобуса в тени вьющихся растений.

Дом семейства Беньямен стоял на высоком холме посреди густой рощи. Он представлял собой небольшую, выкрашенную белой краской виллу, огороженную невысокой, обвитой плющом стеной из тесаного камня. Мишель нажал на кнопку пульта, ворота отъехали в сторону, и перед нами предстал большой сад, в глубине которого за столом, сервированным под открытым небом, сидели три человека.

Я вышел из машины. Туфли мягко утопали в траве, которой поросла лужайка. Двое из трех стариков встали. Мы молча переглянулись. Того, что повыше, немного согбенного, худого как жердь и лысого, я узнал. Имени его я вспомнить не мог, в Рио-Саладо мы не были особо близки, так, здоровались на улице, шли дальше своей дорогой и тут же друг о друге забывали. Его отец работал начальником вокзала. Рядом с ним стоял мужчина лет семидесяти, хорошо сохранившийся, с волевым подбородком и чуть выдающимся вперед лбом; это был Бруно, тот самый молодой полицейский, который так обожал с важным видом расхаживать по площади, вертя на пальце свисток. Увидев его, я немало удивился, потому что когда-то слышал, будто он погиб во время одной из операций СВО в Оране. Он подошел ко мне и протянул левую руку – вместо правой у него был протез.