Это идиотское занятие – думать - [14]
Когда мне было шесть лет, Бесси покинула нас, перейдя в японскую семью – весьма своеобразный поступок для 1944 года. («Как она могла так поступить со мной? – возмущалась Мэри. – Бросить меня ради японцев?») Мне было все равно. Я уже учился в школе, а Бесси стала историей. Время после уроков, без Бесси, без Мэри и даже без Патрика, открывало невиданные перспективы для изучения уличной жизни. Интерес к ней я проявил рано. В моем распоряжении была игровая площадка в полтора километра в диаметре – вся территория колледжей и церквей: тысячи коридоров, аудиторий, лабораторий, театров, холлов, библиотек, общежитий, спортзалов, часовен и фойе так и просились стать полигоном для меня и моих товарищей по играм. Охрана – относительно недавняя американская мания – была минимальной, и стайка маленьких детей запросто могла носиться, бросаться врассыпную, исчезать и снова появляться. Ну и, конечно, мы еще находились в предвандальной фазе и не особо привлекали внимание.
Устав от буйных шалостей, мы переключались на игры: китайский и американский гандбол, боксбол, ринголевио[22] (в нашем районе говорили рингалирио), кузнец, Джонни-на-пони[23], «пни жестянку», хоккей на роликах и странная игра под названием «Три шага до Германии». Плюс все разновидности уличного бейсбола: стикбол, панчбол, ступбол, кербол и «дурацкий бейсбол».
В окрестностях дома было три парка: Морнингсайд-парк, Центральный парк и Риверсайд-парк, который растянулся на пять миль вдоль Гудзона, полного сточных вод, где мы купались летом без каких-либо заметных последствий. Парки были утыканы детскими игровыми площадками, по большей части недавно установленными мэром Ла Гуардиа[24]. Баскетбольные и бейсбольные площадки, бассейны-лягушатники, тысячи деревьев, чтобы лазить; сотни горок и холмов – съезжать, кататься на санках, скатываться и забираться наверх; километры велосипедных дорожек. Не специальных дорожек, не дорожек для совместного пользования. А обычных, с которых пешеходам приходилось уматывать на хрен.
Честно говоря, я редко катался в парке на велосипеде – куда интереснее было проделывать это на улице, ловко петляя между едущими машинами. «Катись колбаской» звучало для нас нисколько не обидно – просто очередная вполне конкретная директива от взрослых. Когда играючи прошмыгиваешь между плотными рядами машин, это тонизирует похлеще любых ферм и благообразных пригородов, где ребятишки наслаждаются невинной идиллией американского детства. Перегруженные дороги требуют концентрации внимания. Совершая такие марш-броски по оживленным городским улицам, развиваешь потрясающую координацию – куда там Айове!
А еще лучше транспортный поток как способ передвижения. Ухватиться за прицепной крюк мчащегося грузовика, катаясь на роликах или на велосипеде, – тот еще финт ушами – это жутко опасно и реально щекочет нервы. Способы могут быть разные. Если вы на велосипеде, то управлять им придется только одной рукой, ехать нужно обязательно рядом, а не позади грузовика, иначе вы рискуете разбить себе голову. Самое классное на роликовых коньках – это когда крошечные металлические колесики мчатся со скоростью пятьдесят километров в час по ухабистым улицам Верхнего Манхэттена. Стыдно признаться, но мы не носили защитные шлемы, наколенники, налокотники, наплечники, перчатки и очки. В любой момент мы могли выбить себе глаз или свернуть шею; как ни странно, нам всем везло. Мы отрабатывали молниеносные зигзагообразные маневры, уворачиваясь от двухтонных автомобилей и небрежно лавируя между ними, чтобы позднее применить эти навыки на танцплощадках.
В семь лет я проскальзывал в метро, чтобы попасть в Центральный парк, Таймс-сквер, Рокфеллер-центр, Уолл-стрит, Чайна-таун или в район порта – огромные неизведанные территории, городское Эльдорадо, которое изнывало в ожидании юного искателя приключений. Изо дня в день я гонялся за автографами, тайком пробирался в кино, болтался по универмагам, взбирался по лестницам на смотровые площадки Ар-Си-Эй-Билдинга[25] и Эмпайр-Стейт-Билдинга[26], подворовывал в сувенирных лавках, лазил по деревьям в Центральном парке, катался на лифтах на Уолл-стрит или просто гулял, втянутый в это большое шоу, – другого такого развлечения еще не придумали. Оно подарило мне чувство причастности, ощущение того, что в этом огромном городе, где я вырос, я везде дома.
Проваландавшись так пару часов, около пяти тридцати я заявлялся к матери на работу и уговаривал ее отвести меня в «Автомат» на коктейль из взбитого шпината. Часто, пока мы перекусывали, она замечала какого-нибудь одинокого посетителя с чашкой кофе, которому некуда было податься, и вручала мне четвертак, чтобы я отнес ему. Черная полоса – так она это называла. Она была щедрая душа. Но делала все, чтобы ее было чертовски трудно любить.
Нью-Йорк был отличной школой, но и первый класс с сестрой Ричардин в 202-м кабинете ознаменовался новыми невероятными открытиями: секс, музыка и рев толпы.
Первый класс – первые поцелуи. Их было два. Первый первый поцелуй случился в тот день, когда сестра Ричардин объявила о грядущей ежегодной церковной ярмарке. Это так потрясло маленькую девочку по имени Джули – будущего шопоголика, не иначе, – что она бросилась меня обнимать и чмокнула губами в щеку. В классе поднялся шум. Я и так был мелкий, а тут сжался еще больше – крошечное свекольно-красное существо в коротких штанишках.
