Этнос и глобализация: этнокультурные механизмы распада современных наций - [127]

Таким образом, еще одним социальным маркером политической катастрофы является феномен относительной социальной депривации, понимаемой как рост убежденности нижних страт общества в социальной несправедливости, выходящий за общественно приемлемые пределы неравенства в рамках группы, что ведет к распаду нации, как социальной общности, и связанной с нацией системы политической власти.

Ужесточение политического режима и монополизация власти

Поворотным моментом развития политической катастрофы является поворот правящих элит к ужесточению политического режима, вплоть до установления диктатуры. Однако во многих случаях именно попытки «укрепить власть» репрессивными мерами стали спусковым механизмом катастрофы.

Реакцией правящей части элиты на нарастание социального кризиса становится ставка на ужесточение политического режима вплоть до диктатуры и практики государственного терроризма.

Вместе с тем, именно усиление властной монополии и «закручивание гаек» не раз становилось спусковым механизмом политических катастроф, провоцирующим внезапный паралич всей вертикали власти, в том числе самих структур «легитимного насилия», которое традиционно считается основой политической власти.

Это показывает, что само по себе непосредственное насилие, даже легитимное, не столько «создает» власть, сколько окончательно разрушает докризисные властные институты и социальные структуры, создавая «институциональный вакуум», в котором обычно в форме гражданских войн и социальных революций создаются новые социальные структуры и новые отношения власти.

Показательно, что карательные операции (например, режима Колчака в Сибири), имея целью установление власти путем террора, не подчинили местное население, а спровоцировали волну партизанского движения, которую возглавили «красные», как оппоненты Колчака.

Более того, в момент политической катастрофы наличие у властей сколь угодно большого «аппарата легитимного насилия» не гарантирует подчинения, в том числе подчинения субъекту власти самого «аппарата насилия», как это произошло, например, в феврале 1917 года в Российской империи, когда неограниченная власть монарха и главнокомандующего завершилась отречением правящей династии под давлением элит, вышедших из повиновения. Из этого следует, что в данном случае настоящие основания власти, которые рухнули, были связаны не с «аппаратом насилия», а с достаточно тонкими механизмами групповой идентичности, имеющими социокультурную природу.

Характерно, что «легитимное насилие» со стороны власти, регулируемое, в частности, уголовным правом, направлено почти исключительно на маргинальные слои, представляющие для ядра нации, как социальной группы, скорее, внешнюю угрозу.

Непосредственное же «легитимное насилие», направленное против ядра управляемой группы, как правило, разрушает идентификацию группы с политическими элитами, необратимо разрушая основания власти.

Так, «Кровавое воскресенье» – расстрел мирного шествия 9 января 1905 года, не усмирил волнения а, напротив, необратимо подорвал идентификацию подданных с династией Романовых, что, по единодушному мнению историков, во многом подготовило историческую катастрофу февраля 1917 года. На пике первой русской революции в массовом сознании произошла инверсия идентичности, в результате которой идентификация подданных с правящей элитой (в данном случае – монархией Романовых) необратимо разрушилась.

Характерно, что в разнообразнейшем политическом спектре Гражданской войны и интервенции отсутствовало сколько-нибудь значимое монархическое движение: несмотря на большую численность «эксплуататорских» сословий, составлявших социальную базу монархической власти (дворянство, духовенство, купечество, казачество), основания власти абсолютной монархии распались необратимо: сколько-нибудь заметной прослойки людей, заинтересованных в реставрации, в постреволюционной России не нашлось даже среди дворянства.

Идеология монархического реванша оформилась в среде эмиграции много позже и не имела сколько-нибудь заметной поддержки в самой Советской России.

Эти примеры показывают, что наиболее сложные системообразующие социальные структуры современного государства управляются не насилием, а его противоположностью – системой позитивных социальных стимулов, когда отношения субъекта власти с объектом носят характер не подчинения силе, а социальной кооперации (сотрудничества), не «паразитирования» власти, а взаимовыгодного «симбиоза».

Следует отметить, что насилие со стороны власти в отношении политических оппонентов и народа, предшествующее политической катастрофе, значительно уступает насилию в период восстановления государства. Гораздо более масштабное и жесткое политическое насилие в ходе реставрации государства на новой социальной базе проходит на фоне всеобщей усталости, направлено против маргинальных слоев, сильно разросшихся в ходе распада предшествующего общества и воспринимается как избавление от хаоса и смуты, т. е. в момент предшествующей политической катастрофы легитимного насилия со стороны власти при распаде явно не хватает для подавления недовольных.