Этландия - [11]

Сколько их было у него, этих старых друзей, разбросанных по всему миру! Многие умолкали и не требовали больше ни поташу, ни меди в листах… Может, умирали, разорялись… Зато как приятно было через несколько лег получить весточку от пропавшего друга! В такие дни г-н Люне приходил в приятнейшее расположение духа и даже позволял себе, возвращаясь домой, что-то тихо мурлыкать. Открыв дверь комнаты, он, радостно потирая руки, сообщал жене:

— Знаешь, этот лихой Ромец из Рио-де-Жанейро опять продал нам партию…

На что жена с сухим раздражением говорила:

— Какой Ромец? Какая партия?

Ах, разве она когда-нибудь в силах была его понять!..

Но один из друзей, разбросанных в страницах контокоррента и в далеких морях, пользовался особой симпатией счетовода. Это был немец из Капштадта. У него был ровный, немного туповатый характер. Он неизменно требовал каждый год одно и то же количество каната… Это даже вошло в привычку. И если очередной счет запаздывал, Люне испытывал какое-то ощущение неудобства: как будто он забыл дома галоши или носовой платок… Чувствовал, что чего-то не хватает. Когда же счет попадал на его конторку, — Люне снова обретал спокойствие и, радостно улыбаясь, вносил: «Кредит Адольф Есслер Капштадт 1500 ярдов каната».

За двадцать лет он изучил их характеры, лица, повадки и слабости, не видя их ни разу в жизни. Только однажды он испытал тяжелое разочарование. Из Бреста, от фирмы «Солидарность», приехал Франсуа Эжен.

Люне всегда считал его почтенным отцом семейства. Часто доверял ему свои горестные тайны супружества… И вдруг к его конторке для сведения счетов подошел какой-то наглый мальчишка, прыщавый и с усиками! Отрекомендовался: «Я — Франсуа Эжен, покажите мой лицевой счет».

* * *

О, не только сладости путешествия и теплоту дружбы умел извлекать из запыленных книг счетов господин Люне! Закорючки бездушных цифр, холодная вязь шаблонных записей: «перечислено», «списано», «приобретено», «взыскано» — открывали перед ним катаклизмы банкротств, крахов, тщету всех наших успехов, славы и стяжаний. Иногда с сухих листов светил мрачный огонь трагедии… Нарастающие суммы закупок вдруг обрывались. Начинали пестреть судебные издержки, опротестованные векселя. Где-то далеко шли суды, описывались имущества, хлопали залпы, текла кровь.

Счетовод мог чувствовать себя архитектором, созидая стройные формы годового баланса. Он мог превращаться в детектива, бросаясь в погоню за исчезнувшей крошечной суммой, которая не дает возможности свести баланс…

Он мог быть и полководцем — когда в декабрьские ночи двигал миллионы цифр дебета в атаку на сонмища кредита… Тогда им овладевали страсти Аустерлица и Иены. Размахивая пером, роняя капли кровяных чернил, он вгрызался в стройные колонны цифр. И звуки костяшек на счетах гремели разрывами картечи.

Он находил в цифрах музыку… Для него всегда цифра 9 звучала низко, как контрабас. 10 — это литавры, с ударами меди. Семь, один — это ведь скрипки. Восемь — скорее виолончель. А пять — гобой. Звуки чисел составляли аккорды, которые могло улавливать только его ухо.

2450 — это мощное, широкое шествие звуков. Это патетическая соната.

127 — звучит лирически. Оно похоже на сентиментальный романс. А 111 — на детскую колыбельную песенку. 97 285 — звучат как грозный аккорд. Такие столбцы цифр, как лежащий перед ним счет:

12 121

333 —

101 —

11 023 — это ведь легкая наивная пастушья песенка. Когда счетовод Люне вписывал такие столбцы, ему всегда чудились звуки пастушьих рожков, какие-то березки, зеленая трава под солнцем…

Часто, разнося страницу, он слушал необыкновенные симфонии. Сначала, как вступление, возникали редкие цифры 14–50, 2–60… Они звучат пиано, это увертюра. Затем широкое движение мелодии. Голос цифр крепнет, проносится 41235, и дальше нули разносятся эхом…

Симфония нарастает, теперь в нее врываются только редкие звуки фанфар: 7… 87…

И вдруг набегает ураган тяжелых звучных гроз: 9875… 498… 100… 486… — то звучит медь.

И когда в годовом балансе цифры-мелодии, цифры-мотивы, созданные длинными днями года, соединялись вдруг в единое целое, в одну непрерывную ленту звуков и образов, тогда для счетовода Люне раскрывалась сложная симфония, понять которую, ощутить всю сладость перехода с 800 на 21, всю тайну звуков — мог только он, с его душой, с его слухом и глазами, научившимися за двадцать лет великой тайне раскрытия смысла цифр и итогов.

Тут, в фантастических столкновениях цифр, в калейдоскопе их смен была для Люне подлинная, волнующая жизнь.

И сердце его, засушенное годами нищеты, дрязг, сердце, забитое насмешками, это сердце могли трогать и даже потрясать цифры, которые с почти религиозным трепетом выводила его рука.

* * *

Ночью, лежа в кровати, счетовод Люне слушал, как — с каким-то свистом — дышала его жена. Потом она повернулась на другой бок и глубокомысленно сказала:

— Маргарин подорожал…

Люне молчал. Во дворе люди, грузившие мусорные ящики, сонно переругивались между собой. Вновь заскрипела кровать и зазвенели старые пружины. И опять этот противный голос проворчал:

— Скоро получишь жалованье…

Счетовод притворился спящим. И, делая последнюю попытку завязать разговор, жена уже тихо, засыпая, произнесла: