Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности. - [75]

, и тогда мы неизбежно приходим к теории полезности (утилитаризма) или счастья (эвдемонизма), от которых так настойчиво отказывался Кант. Если же в словах „могло быть принято”, Кант имел в виду, что правило моего поступка может и должно быть охотно принято разумом каждого человека, — не в силу его общественной полезности, а в силу самого человеческого мышления, тогда в разуме человека должна существовать какая-то особенность, которой Кант к сожалению не указал. Такая особенность действительно существует и незачем было проходить через всю Кантовскую метафизику, чтобы понять ее. К ней очень близко подходили и французские материалисты и англо-шотландские мыслители. Это — основное свойство человеческого разума есть, как я уже сказал, понятие о справедливости, т. е. о равноправии. Другого понятия, которое могло бы стать обще-человеческим правилом оценки человеческих поступков — нет и быть не может. Мало того, оно признается не вполне, но в значительной мере — и другими мыслящими существами: не ангелами, на которых указывал Кант, а многими общительными животными и об‘яснить эту способность нашего разума иначе, как в связи с прогрессивным развитием, т. е. эволюциею человека и животного мира вообще — невозможно. Отрицать, что главное стремление человека — есть стремление к личному счастью, в самом широком смысле слова, действительно нельзя. В этом все эвдемонисты и утилитаристы правы. Но точно также несомненно и то, что сдерживающее нравственное начало проявляется одновременно со стремлением к личному счастью в чувствах общительности, симпатии и в действиях взаимной помощи, которые замечаются уже у животных. Исходя частью из братского чувства и частью из разума, они развиваются все более и более, по мере развития общества (см. Приложение А).

Критика Канта несомненно пробудила совесть германского общества и помогла ему пережить критический период. Но она не позволила ему заглянуть глубже в основу германской общественности.

После Гетевского пантеизма, — она звала общество назад, к сверх-естественному об‘яснению нравственного сознания; и она отвлекала его, как от опасного пути, от искания основного принципа нравственности в естественных причинах и в постепенном развитии, к которому подходили французские мыслители XVIII века.

Вообще, современным поклонникам Кантианства не мешало бы глубже разработать и расширить нравственное учение их учителя. — Конечно надо желать, чтобы „правило нашего поведения стало общим законом“. — „Но разве открытие этого закона было сделано Кантом? Мы видели, что во всех нравственных учениях — эвдемонистов и утилитаристов основой нравственного поведения признаются общие интересы, весь вопрос в том, что считать общим интересом? И на этот вопрос, который так волновал Руссо и других французских писателей перед Великой Революцией и точно также часть шотландских и английских предшественников, — на этот основной вопрос этики Кант даже не искал ответа, а ограничился намеками на волю божества и веру в будущую жизнь.

Что же касается второй формулы Канта — „Поступай так, чтобы ты пользовался человечеством, как в твоем лице, так и в лице всякого другого человека, не как средством только, но в то же время и всегда как целью, то, говоря проще, можно было бы сказать: „В вопросах, затрагивающих общество, имей в виду не один твой интерес, а интерес общественный”.

Но этот элемент бескорыстного, на котором так настаивал Кант и в котором он видел свою великую философскую заслугу, этот элемент такой же древности, как и сама этика. Об нем спорили уже в древней Греции стоики с эпикурейцами, а в 17-ом веке интеллектуалисты с Гоббсом и Локком, Юмом и т. д. Притом самая формула Канта не верна. Человек становится истинно нравственным не тогда, когда он исполняет веление закона, считаемого им божественным и не тогда, когда в его размышление входит корыстный элемент „надежды и боязни“, как выразился сам Кант насчет загробной жизни: он нравствен только тогда, когда его нравственные поступки стали его второй натурой.

Кант, как на это указывал Паульсен[147], питал уважение к народной массе, среди которой иногда, чаще чем среди образованных людей, встречается сильное и простое чувство верности долгу. Но до признания общественной равноправности масс с остальными классами он не дошел. А потому он не замечал, что говоря так увлекательно о чувстве долга и в сущности требуя, чтобы каждый смотрел на свой поступок по отношению к другим, как на поступок желательный для всех по отношению ко всем, — он не дерзал, однако, произнести то, что провозгласили Руссо и энциклопедисты и что революция только что написала на своем знамени, т. е. человеческое равноправие. Этой смелой последовательности у него не хватило. Ценность учений Руссо он видел в их второстепенных последствиях, а не в основной их сущности, — призыве к справедливости. Точно также высоко ставя понятие о долге Кант, не спросил себя: „Откуда-же, почему такое уважение”, и отделался словами „всеобщий закон”, не постаравшись найти никакой другой причины уважения к этому закону, кроме его возможной всеобщности. И наконец, тогда как из приложимости какого-нибудь правила