Эти господа - [16]

— Вы настоящая мать! Мне бы это и в голову не пришло! — признался Канфель.

Он повел Ирму за руку к воде, песок, как пух, утопал под ступней, изредка попадал камешек, — Ирма вскрикивала и, болтая руками, прихрамывала. Они сходили в море, дно медленно, постепенно опускалось, впереди красными и синими поплавками маячили женские головы в резиновых чепцах. Море лежало, как ангорская кошка, потягивалось на солнце и лапой играло со скользким лучом. Море встречало мурлыканьем, зеленым сияньем глаз, влекло к горизонту, воздух легчал, ноги требовали бега, руки — взмаха, гортань — крика. Ирма не умела плавать, нагнулась к воде, шлепала ладонями по поверхности, и море било мокрой лапой в лицо. Когда вода поднялась до поясницы, Канфель, колотя по воде руками и ногами, поплыл; но вскоре, устав, опустил ногу и стал ею отталкиваться. Дно провалилось под ногой Канфеля, он нырнул с головой, испугался, забарахтался и, наглотавшись воды, насилу выбрался наружу. На берегу он танцовал на одной ноге, выбивая воду из уха, отхаркивался и злился, считая виновницей всего танцовщицу, которая тоже сердилась, расчесывая намоченные волосы. Волосы ее у корней были черные, в середине — светлорусые, на конце — темнобурые; локоны, до купанья спускавшиеся спиралью на уши, развились, Ирма сняла их, обмотала каждый вокруг пальца и положила на солнце. Это еще больше разозлило Канфеля, и, ожесточенно вытираясь полотенцем, он сошел к морю, чтоб ополоснуть замаранные песком ноги. (Второй Канфель стоял на голове, дрыгал левой ногой, плюнул, и плевок снежинкой опустился на его лицо.)

— У вас на голове сусальное золото! — сказал Канфель одеваясь.

— Я привыкла к перекиси! — ответила Ирма, перекинув волосы через голову на грудь и глядя сквозь щелочки. — Меня приучили к ней! — поправилась она. — В Европе все интеллигентные брюнетки красятся! Так хотят мужчины!

— Значит, вы — мужская игрушка!

— Это недостойно джентльмена! — воскликнула Ирма. — Вы сделали нас такими, и вы же оскорбляете нас!.

Она причесалась, приколола шпильками-невидимками локоны, накинула на себя кашемировую шаль и, взяв простыню, пошла с пляжа. Канфель схватил пиджак, полотенце, вприпрыжку побежал за танцовщицей и, догнав ее, взял пальцами за локоть:

— Вы капризны, как море! — вкрадчиво сказал он. — Наш разговор натолкнул меня на одну мысль! Судьба женщины и судьба еврея — две капли воды! Например: еврею разрешали жить в Венеции, но за это обязывали давать под проценты деньги! Когда еврей давал, ему кричали: «Ростовщик!»

— Мой фабрикант говорил приблизительно то же! — проговорила Ирма, не глядя на Канфеля. — Хотя его никто не трогал!

— Не трогали, но кричали, как обезьяны в клетке!

Зажав в правой руке стэк и левой натягивая повод, на пегой кобыле проскакал граф и козырнул Канфелю. Достигнув набережной, граф ударил стэком по крупу лошади, но, когда она пошла рысью, остановил ее и повернул назад. Он принял богоподобный вид и последовал за Канфелем и Ирмой, считая нравственным долгом быть в курсе личных дел обитателей «Пале-Рояля».

3. ВРАЩАТЕЛЬ

Вагон трамвая был открытый, низкий, с куцыми площадками, без продольного прохода между скамьями и столичному трамваю годился в правнуки. Хватаясь за поручни, кондукторша прошла по боковой подножке и оторвала Мирону Мироновичу, пред’явившему профсоюзную книжку, билет за шесть копеек. На улице Революции вагоновожатый зазвонил в прикрепленный к ручному тормозу колоколец, вагон замедлил, передние пассажиры стали топать, шикать и хлопать в ладоши. Мирон Миронович привстал и увидел, что между рельсами стоит старая свинья, а мальчонка, одной рукой придерживая штанишки, — единственную свою одежду, — другой хлещет свинью прутом. Издавна свиньи в роду Мироновых считались предвестницами несчастья: на бабку Мирона Мироновича за день до внезапной смерти набросился боров, отцу Мирона Мироновича перед банкротством подарили дюжину поросят, сам Мирон Миронович перед бедой частенько видел во сне свиней, и боялся их, как нервные женщины мышей. Он мысленно обругал вожатого, слез с трамвая, подумав, что ему не будет удачи и что лучше вернуться в гостиницу. Но, думая, он уже кружил по уличкам, переулочкам, расспрашивал евпаторийцев, евпаториек, советовался с шоколаднолицым милиционером и, выбиваясь из сил, достиг Мойнакской. Сбитый с толку нумерацией домов, Мирон Миронович исколесил Мойнакскую, Узкий переулок, из которого опять попал на Мойнакскую, а из нее выскочил на Хозяйственную, к зеленой калитке дома № 42.

— Здесь живет Перешивкин? — крикнул Мирон Миронович, дергая ручку звонка.

Учитель выглянул из окна, опустился по ступенькам, подошел к калитке и, ковыряя в зубах спичкой, сказал:

— Я — Перешивкин! Что вам угодно?

— Тебя-то мне и нужно! — воскликнул обрадованный Мирон Миронович, толкая запертую калитку. — Я от графа!

— От его сиятельства! — с насмешкой повторил Перешивкин, однако, не открывая калитки. — Какое у вас поручение?

— Не поручение, а дело! — заявил Мирон Миронович и, заметив пристальный взгляд учителя, осмотрел себя. — Это ты что, по одеже судишь? (он был в белой рубашке с красным пояском). — Я — из Москвы!