Эти господа - [14]

— Вы напрасно составили хорошее мнение о немцах! говорил Перешивкин, водя Ирму по саду и косясь на окно. — Немцы издавна ярые недруги России. Вспомните Бисмарка, Анну Леопольдовну, Бирона. Позднее Сгесселя, Штюрмера и Александру Федоровну! Наконец, помыслите о том, что большевики были немецкими шпионами!

— Но ваша жена — немка! — сказала Ирма.

— Моя ошибка! — признался Перешивкин, усаживая Ирму на скамейку. — Ее отец соблазнял меня домом, вкладом на мое имя, знакомством с городским головой господином Дуваном! Хитрый был человек! Прельстил!

Ирма засмеялась, встала на носки и закружилась, раскинув руки и смущая учителя обнаженными коленями. Журавль опустил правую ногу, завертелся, подняв крылья, в такт движению покачивая головой и удивляя легкостью, плавностью и гибкостью. Остановившись, танцовщица смотрела на длинноногого танцора и хмурила брови.

— Глупая птица! — сказала она, тряхнув головой и, обиженная, ушла.

Перешивкин за этот день второй раз поднял камень, чтобы швырнуть в нахальную птицу, но журавль взлетел на крышу дома, и учитель побоялся попасть в слуховое окно. Ему показалось, что журавль свысока посматривает на него, глумится над ним, и он подумал, что, вообще, все стараются выставить его на посмешище и причинить ему вред. Он готов был вырубить лозу, распятую на стене герром фон-Руденкампф, и акации, скрестившие желтые ветки, как старые девы руки, и абрикосовые деревца, которые, словно негодяи-школьники, показывали ему за спиной зеленые. языки.

— Что с вами? — спросила Ирма, выходя в сад накладывая купальное полотенце. — Скажите, каким трамваем я попаду на пляж?

— Идите на Пушкинскую и садитесь на дачный! — ответил Перешивкин, вытирая на лбу пот. — Он пойдет по Лазаревской, мимо театра, а потом свернет на Гоголевскую, Вторую Продольную, Вторую Поперечную, Третью Продольную…

Ирма уходила, опустив руку с полотенцем. Один конец шали, перекинутый через плечо, покачивался на ходу, и белая бахрома ласкала ее икры. Перешивкин пошел за ней и говорил, неуклюже толкая ее:

— Вы поймите, до чего тяжко русскому человеку жить с немкой и иметь от нее белобрысого немчика…

Амалия Карловна видела из окна, как ушел муж с жилицей, и опустила руку с недомытой тарелкой, на которой желтели пятна от с’еденного Ирмой, пончика.

— Вилли! — с грустью сказала она сыну (Амалия Карловна всегда в отсутствие мужа называла сына не Кириллом, а Вильгельмом). — Вилли! Фатерхен ухаживайть за фрау!

— Мутерхен! — воскликнул мальчик, сжимая кулачки. — Я окрашу ее!

2. ВРАЩАЮЩИЙСЯ

Канфель купил входной билет, прошел мимо кассовой будки, и перед ним развернулся лечебный пляж, разделенный деревянными перегородками на три части. Слева загорали женщины, они мазались оливковым маслом, мочили себя морской водой, клали на голову и на грудь компрессы. Тут же в песке, как бронзовые жуки, ползали дети, сидели в наполненных водой ванночках, пуская по воде резиновых красных гусей и целлюлоидных пупсов. В правом отделении стояли столбы, на них висели трапеции, кольца и веревочная лестница. Держась за кольца, мужчины кувыркались, вертелись колесом на трапеции, поднимались на руках по лестнице, потом бежали по мостику, который шел от берега в море, и, раскачавшись на краю мостика, бросались в воду. Больше всего народу было на среднем, общем пляже, где курортники, читая и болтая, проводили время до обеда. Здесь было много теневых навесов, соломенных кабинок, плетеных лежанок, здесь обносили прохладительными напитками, и выстрелы пробок напоминали ресторан. Дежурный врач в халате и пробковом шлеме ходил по пляжу, бранил заядлых купальщиков, щупал пульс, запрещал делать гимнастику, но совершал он это больше для очищения своей медицинской совести.

Ирма сияла кашемировую шаль, на которой вспыхнули красные, синие, голубые гвоздики, осталась в черном с желтыми вставками купальном костюме и, ступая по пляжу, высоко подняла красивую голову, словно спрашивая:

— Как я вам нравлюсь, месье и медам?

Она выбрала место, разостлала простыню, из которой выпала книга, села, и ветер, вздыбив простыню, скомкал ее. Ирма хотела положить камешки на углы простыни, но кругом был песок, и она насыпала на углы горки песку. Ирма легла, на бок, раскрыла книгу, стала перелистывать ее, ежесекундно поднимая глаза и встречая взгляды любопытных. Канфель раскинул свою простыню рядом с Ирмой, она отложила, книгу, стала вглядываться в него и воскликнула:

— Боже мой! Это вы!

— Что вы читаете? — спросил Канфель, сев на простыню и пожимая кончики пальцев танцовщицы.

Ирма передала ему книгу, он посмотрел на цветную обложку, где лежала полуобнаженная женщина: это был роман Виктора Маргеритта «Моника Лербье». Канфель отдал книгу Ирме, побежал к морю и стал мочить платок. (Второй Канфель в черных трусиках, встав вверх ногами, возник в воде; но и в такой позе сохранился его четкий пробор и самоуверенная улыбка на губах.) Канфель растянулся на простыне, положив компресс на сердце, и солнце, как набухшая кипятком губка, прикоснулось к его телу. Он зажмурился, в глазах поплыли оранжевые головастики, и кровь стремглав бросилась по артериям.