Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [91]

У Кафки бессмысленность утверждается, поскольку герой отказывается признавать её: не допуская, что можно быть арестованным без причины, Йозеф К. продолжает верить в ту логику, которая обнаружит всё своё бессилие против аполога Перед законом. Таким образом, творчество Кафки представляется окончанием прустовских Поисков, ведь это – окончание всяких «поисков». Мы уже находимся за пределами Теории романа Лукача, даже если именно в ней и даются предвестия такого окончания.

Кафка воспринимал литературу не как средство достижения истины, но скорее как средство борьбы против мира, в котором он видел себя изгнанником¹. Но само его творчество уходит корнями в изгнание и в невозможность достигнуть конца, смысла, оставляя таким образом человека – человека Кафку – покинутым в своём одиночестве, в чувстве собственной вины, вины того, кто вопрошает, не ожидая ответа. Ни одна жизнь, будучи смертной и конечной, не сможет привести к ответу, так же, как не сможет привести и к «соседней деревне»:

Дедушка, бывало, говорил: «До чего же коротка жизнь! Когда я вспоминаю прожитое, всё так тесно сдвигается передо мной, что мне трудно понять, как молодой человек отваживается ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не боясь, я уже не говорю – несчастного случая, но и того, что обычной, даже вполне благополучной жизни далеко не хватит ему для такой прогулки». (R, 249)

И если Кафка продолжает вопрошать, даже зная, что ответа не существует, то это потому, что это и есть изгнание: абсолютное – безответное – вопрошание.

Лишившись возможности прийти к сущности, произведения Кафки всегда остаются «иными» перед лицом всякой попытки толкования с целью уловить их предполагаемую сущность. Вопрос, который мы обращаем к тексту, не получает от него никакого ответа. Про нас перед текстом Кафки, так же, как и про Кафку перед лицом мира, равно стоит повторить и признание Витгенштейна: «Как же мне трудно дается видение того, что и так находится у меня перед глазами!»², и его надежду: «Да поможет Бог философу проникнуть в то, что находится у всех перед глазами!» 3. Нет ничего «сверх», скрытого от текста и от мира, так как и тот и другой уже открыты. Но сложность состоит именно в том, чтобы увидеть эту открытость, которая превращается в обман, едва мы пытаемся описать её и её истолковать. Поэтому можно использовать лишь метафору, параболу, легенду.

Подтверждением этого служит парабола Кафки, Перед законом, которую затем мы увидим и в Процессе:

У врат Закона стоит привратник. И приходит к привратнику поселянин и просит пропустить его к Закону. Но привратник говорит, что в настоящую минуту он пропустить его не может. И подумал проситель и вновь спрашивает, может ли он войти туда впоследствии? «Возможно, – отвечает привратник, – но сейчас войти нельзя». Однако врата Закона, как всегда, открыты… и проситель, наклонившись, старается заглянуть в недра Закона. Увидев это, привратник смеётся и говорит: «Если тебе так не терпится – попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей».

Тогда поселянин, не ожидавший таких трудностей, решает подождать до тех пор, пока не получит разрешение на вход; но ожидание долго и длится всю жизнь. Перед смертью он снова спрашивает у привратника: «‘Ведь все люди стремятся к Закону… как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?“ Привратник… кричит изо всех сил…: ‘Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их“» (R, 238-39).

Парабола не передаёт нам истину в парадоксальной форме. Не говорит нам, что расстояние, отделяющее нас от текста, непреодолимо и что смысл его непостижим. У Кафки дверь всегда «открыта». Его параболы не скрывают ничего, и ни к чему не отсылают. То есть, невозможно надеяться получить какой-то ответ. Только если дверь была бы закрыта, мы могли бы «надеяться», что «позади» неё находится что-то – истина, смысл, сущность: в общем, ответ. Её сущность, уже открытая, делает бесполезной любую нашу надежду. Это то, в чём не отдаёт себе отчёта поселянин: он не может войти, так как дверь уже открыта. Перед открытой дверью невозможно больше задавать вопросы: ответ уже был дан; нам следовало бы только вспомнить его.

2. Бессилие слова

Кафка не допрашивает мир, поскольку не ожидает от него никакого ответа, и не претендует на нахождение в нём скрытого смысла. Всё его творчество повторяет его исключение из мира, его вину. Вину эту, однако, нельзя огласить и оправдать, если не говорить языком понятий правды и лжи, причины и следствия: языком, с помощью которого действительность нас обманывает. Чтобы избежать языка обмана, Кафка использует другой, отличный язык – язык метафоры, аполога, считая, что только этим можно вернуть нам неразрешимую загадку мироздания. Подобная парадоксальность манеры письма Кафки происходит от «понимания» существования предела, но не от знания его, так как знание послужило бы основанием единственно логическому противоречию, которое в очередной раз является языком обмана.