. Как Андерш сообщил своему начальнику, главрежу Бекману, он получил и одобрительные письма «самых крупных умов страны»
[134]. Линию успеха продолжает «Занзибар». Резонанс огромен, похвалы почти единодушны. Сомнения высказываются лишь условно, слабости текста вообще не затрагиваются. И Третий рейх уже мнится «литературно преодоленным»
[135]. Только с выходом романа «Рыжая», когда концептуальные и стилистические слабости Андерша уже невозможно не заметить, критика распадается на два лагеря. Кёппен превозносит книгу как один из «самых достойных прочтения романов нынешнего столетия»
[136], а Райх-Раницкий называет ее безвкусной мешаниной лжи и китча
[137]. Коммерческий успех – предварительная публикация во «Франкфуртер альгемайне», высокие показатели продаж, многообещающие планы экранизации – поначалу позволил Андершу игнорировать критику как измышления завистливых газетных писак, ведь Райх-Раницкий тогда не имел еще того влияния, какое приобрел несколько лет спустя. О прежним упорством, правда, проявляя теперь большую заботу об объективности, Андерш работает над укреплением своего права на славу. Свидетельством тому его малая проза первой половины 60-х годов – радиопьесы, новеллы, эссе, путевые заметки. Когда в 1967-м наконец выходит в свет «Эфраим», поляризация критики повторяется. С одной стороны, книгу преувеличенно расхваливают как произведение «высочайшего художественного уровня» и как «роман года»
[138], с другой стороны, задающие тон критики более не стесняются в выражениях. Рольф Беккер, Иоахим Кайзер и Райх-Раницкий ругают, в частности, претенциозный стиль романа, говорят о китче и бульварщине. Андерш так обиделся на эту недоброжелательность, что, по словам его биографа, даже два года спустя запретил «связывать его имя с организованной Марселем Райх-Раницким выставкой Кураториума „Неделимая Германия“»
[139]. «Презентацию на выставке, „организованной“ этим господином, – писал Андерш, – я полагаю диффамацией»
[140]. Подобные заряженные ресентиментом реакции едва ли удивительны, если вспомнить перепад высот между андершевскими литературными амбициями и упреком в халтуре. Впрочем, яростные отказы Андерша не вызывали бы критики, если бы он при первом же удобном случае не изъявил готовности снова пойти на уступки. Так, когда Райх-Раницкий с похвалой отзывается о «Моем исчезновении в Провиденсе» и включает один из рассказов Андерша в свою антологию «Защита будущего», он немедля пишет столь презираемому им господину примирительное послание, не в последнюю очередь, вероятно, в надежде, что тот благосклоннее воспримет главное андершевское детище, «Винтерспельт», которое вот-вот выйдет в свет. То, что опубликованная в «ФАЦ» рецензия Райх-Раницкого, на которого, как он полагал, можно рассчитывать, оказалась весьма негативной (четырьмя днями раньше, 4 апреля 1974 года, «Цайт» напечатала разгромный отзыв Рольфа Михаэлиса) и в конечном счете намекала, что книга вряд ли заслуживает прочтения, Андерш воспринял как предельный афронт и, по словам его биографа, подумывал подать на Райх-Раницкого в суд. «„Винтерспельт“, – пишет Райнхардт, – должен был принести ему славу, а тут на тебе»
[141].
Это краткое резюме успехов и неудач писателя Андерша волей-неволей заставляет задаться вопросом, как именно следует трактовать противоречивость критики. Кто же такой Лндерш – один из самых значительных авторов послевоенных десятилетий, как ныне принято считать, отчасти наперекор резкой критике, или нет? И если нет, то в чем его осечка? Заключались ли недостатки его произведений лишь в случайных стилистических промахах или же это симптомы более глубинной malaise[142]? Ученая германистика в противоположность злободневной критике почти не придиралась к творчеству Андерша и с типичной осторожностью обошла этот вопрос стороной. Минимум полдюжины монографий, существующие на сегодняшний день, так и не прояснили подлинный характер его писательства. В частности, никто (в том числе и рецензенты, подвергавшие его суровой критике) не пытался поразмыслить над прямо-таки бросающейся в глаза компрометированностью Андерша и над воздействием такой компрометированности на литературу. По старинному выражению (если не ошибаюсь, принадлежащему Гёльдерлину), многое зависит от угла зрения внутри произведения искусства, но не меньше и от квадрата за его пределами. Соответственно, здесь надо прежде кое-что сказать по поводу решений, какие Андерш принимал в различных переломных пунктах своей жизни, а также по поводу трансформации этих решений в его литературном творчестве.
В «Вишнях свободы» защитительная главная черта доминирует над местами явной потребностью автора в безоглядной исповеди. Память действует весьма избирательно, решающие комплексы полностью изымаются, отдельные картины осторожно ретушируются, что несколько противоречит документальности, программно заявленной в подзаголовке – «Очерк». Странно пустыми и курсорными кажутся короткие три страницы, где Андерш описывает свое трехмесячное заключение (до мая 1933-го) в лагере Дахау. Композиция текста это оправдывает, подтягивая означенные страницы к эпизоду, где Андерш, вторично арестованный, лежит на нарах в камере Мюнхенского полицейского управления и в паническом страхе вспоминает месяцы, проведенные в Дахау. Прямо-таки создается впечатление, будто он ни тогда, ни позднее не смел по-настоящему воскресить в памяти все, чему, без сомнения, был там свидетелем. Сцена (если можно так выразиться), рассказывающая о двух «застреленных при попытке к бегству» евреях – Гольдштайне и Бинсвангере («Резкий хлопок выстрела хлестнул по ушам, когда мы, сидя на досках между бараками, хлебали свою вечернюю баланду»
