Есть у меня земля - [67]

— Нет. И мороженое не возьму.

— Знаешь как мы сделаем… Подойдем вместе и протянем. У кого она возьмет, а?

— Нет, — сказал упрямо Лешка.

— Вспомнил лыжи? Так мои были и на самом деле красивше твоих самоделок! А мороженки одинаковы… Ну, можешь и не передавать мою мороженку при условии…

— Говори.

— Давай поборемся. Оборешь — не настаиваю на передаче. Не оборешь — закон нашей улицы, выполняешь мое желание.

Сопровождаемые любопытными, они отошли за киоск. Лешка снял рубашку. Подумав, снял и брюки. Остался в одних трусах.

— Новьё, сатин матери дорого стал…

— Камни здесь, оцарапаешься, — добросовестно предупредил Боба.

— Ниче, кожа не куплена…

Трудно досталось Лешке это мороженое…

И сейчас, протянув слабый, почти расплавившийся брикетик Тоне, он сказал:

— Было холодное…

— А синяк под глазом у тебя откуда? — поинтересовалась Тоня.

— Споткнулся.

Вечером, когда Лешка ушел спать на сеновал, а Тоня улеглась на его кровати в горнице, к Соле подошел Щербинин.

— Соломея Ивановна, выйдем на крыльцо…

— Зачем? — спросила Соля, занавешивая от комарья открытую створку марлей.

— Поговорить надо.

— Говорите. Тонюшка, кажись, заснула. Намучилась за день-то.

Щербинин подошел к Тоне, поправил сползшее на пол одеялко.

— Нет, здесь не могу. Выйдем.

— Ну идите, я только марлю прищипну.

Щербинин вышел.

По окрест лежащим лугам и полям разливалась тихая летняя ночь. Все было спокойным: и небо, ровно залитое синькой, и река Миасс, серебряным серпом огибавшая деревню, и запах с хлебных полей, обыкновенно резкий, острый, сочился мягко. Приглушенно стучал мотор дизеля в недалеком райцентре. Звук его шел по воде Миасса неторопливо, не по прямой, как раньше, а округло огибая островки краснотала, крутые изгибы, не пытаясь даже выбраться наверх, на невысокие берега.

Соля вынесла в казенку крынку с молоком.

— Поставлю на ссядку. Тонюшка, оказывается, любит сметанку. А заснула, клуша, сразу, едва ухо до подушки донесла.

Соля взглянула в лицо Щербинина, освещенное ранней красноватой луной. Взглянула и не узнала.

— Николай Ермилыч, да че же с вами?

— Соломея Ивановна, только не удивляйтесь… Произошла ошибка… Тоня не моя дочь.

— Да че вы говорите, Николай Ермилыч?

— Еще там, у детдома, на лавочке, по голосу я понял…

— А почему же не признались?

— Не смог. Сердце охолонул ее крик: «Па-а-апка, где ты так долго был?» Язык мой не повернулся, хоть и знал, что жестоко это… И по разговорам денным окончательно решилось. И вечерком вот увидел…

— Че увидели…

— Как-то Люба, жена, привела ее в автохозяйство, где я работал аккумуляторщиком… Нечаянно электролит пролила — Тонюшке на правую ножку попало…

— Подумаешь, электролит! Столько лет прошло, могло и затянуть.

— С электролита рубец остается на всю жизнь, замечено. А у этой… этой Тонюшки ножки чистые, словно мраморные…

Соля поставила крынку с молоком на полку. Села рядом с Щербининым. Обращаясь не то к нему, не то к себе, задумчиво спросила:

— И че ж сейчас делать?

— Жить, — тихо ответил Щербинин. — Будем жить. Пока у вас, если не станем в тягость, а там и свой домик отстроим, если на работе долго будут тянуть с квартирой. А Тонюшке сам все скажу, когда подрастет.

— Зачем? — спросила Соля.

— Затем, Соломея Ивановна, что горькая правда лучше сладкой лжи.

— Ну, это дело времени. А в решении, Николай Ермилыч, вы правы. Можно за это я вас поцелую… да, поцелую… в первый и в последний раз.

— Почему же в последний? — затаил хитринку Щербинин.

— Да так… Чувствую, недолго жить осталось, сердчишко что-то дает о себе знать. Алешку бы немного успеть подрастить…

— Куда он после школы?

— К машинам душа лежит.

— К рулю, что ли? — удивленно спросил Щербинин, — Трудная это работа.

— Я отговариваю, да бесполезно, видно. Что задумал, хоть кол на голове теши, добьется. Ну да ничего, впереди еще годы, армия…

— А я бы не стал перечить парню. Пускай в автошколу метит. Да и тебе подмога. Быстрей парень на собственные ноги встанет, в жизни определится, все ж не на одну зарплату жить…

Глава восьмая

После автошколы Алексей Жилин попросился на стажировку в родные места. Как-никак для будущего механика имело значение, куда он прибыл: то ли в незнакомое хозяйство, где его и знать не знают, то ли в места, где родился и вырос. Да и о матери у него душа болела. Особенно в последние месяцы. В письме она сообщила: «Поспешай, Алеша, тихонько, а то можешь меня и в живых не застать. Совсем худо стало с сердцем. Тукает, как худые часы, с перебоями: раз стукнет, два пропустит».

В мыслях да раздумьях о доме и матери быстро пролетела дорога. Сойдя с поезда, Алексей направился к товарной станции. Там встретил Матвея, тот сообщил невеселую весть — мать в больнице.

— Спеши, парень, — сказал Матвей. — Не приспеть бы к пустому дому. Тяжелая у тебя мамаша. Был я у лекарей третьего дни. Худо, говорят, надежи нет. Да и сам я увидел, нос острым-остер. Так-то… Не обижаешься, что я на тебя такую весть свалил? — спросил расстроенный Матвей.

— Какая обида, — ответил Алексей. — Мать мне писала о болезни.

В палату Алексея долго не впускали, был неприемный день. Потом дежурный врач сжалился, знал он, последние дни доживает почтальонка Степновки.