Есть у меня земля - [58]

Знаком был Матвей с этой песней, знал, что Ванюшку Соля сама заменила в ней на Степушку. Как солдат всю жизнь не забывает номер своего оружия, так и солдатка, наверное, до самой смерти будет хранить в сердце имя погибшего на войне мужа. Разлил по стаканам остатки красного вина, поднял свой, чуток плеснул на землю, сказал коротко: «За Степана!» — и выпил медленно, не по-мужски тянуче. Загасил оставшимся чаем костер, заложил сверху дерном. Спросил серьезно:

— Змеюк по-прежнему боишься?

— Боюсь, — созналась Соля.

— Тогда будешь спать на бричке. А я вот здесь, у теплой дернины бока погрею. За границей побывал, болезнь сложную, кажись, нажил: ирдикулит! Хорошо звучит, а? По-нашему — прострел, по-ученому, ирдикулит. Спокойной ночи, Соля.

— Приятных снов, — отозвалась Соля, укладываясь на деревянном полу брички-бестарки.

Утром их разбудил Егор Семенович. Хоть Шабурская падь и не относилась к владениям Алтухова, но лесник есть лесник: хозяин во всем лесу. Тем более Егор Семенович. Въехали люди в лес, надо узнать — зачем, есть ли нужда какая, не требуется ли помощь, или, наоборот, незваному порубщику или косарю безбилетному дать от ворот поворот. По поленнице «оборок» понял он, с какой целью гостят в пади мужик и женщина. Узнал и Матвея. Тихохонько толкнул его: «Хенде хох!» Вскочил Матвей как сумасшедший, кулаки чуть спросонку в ход не пустил. «Ну, и шуточки у тебя, Егор Семенович! Я на фронте разведчиком был. Ударил бы, а потом отчисляй тебе с зарплаты на таблетки…»

— Там кто? — спросил Егор Семенович, показав на бричку, в которой, с головой накрывшись дождевиком, лежала Соля.

— Баба.

— А пошто порозь спите?

— То есть как это? — не понял Матвей.

— Ну, «баба» по-нашему, по-деревенски, означает женка. Иль ты забыл…

— Черт-те, точно забыл, — сознался Матвей. — Женка, да не моя, друга моего — Степана Жилина. В последние дни погиб он. Соля… Может, помнишь, мы с ней прошлый раз косили…

— Много вас бывает, разе всех упомнишь, — хитровато сощурился Егор Семенович. А в глазах стыло: помню, конечно, помню.

— Сено у одного мужичка спластало, пока мы твой питомник спасали… Вот она и отдала свое. У мужичка-то ребятни полнехонька изба и супруга параличом разбита.

— Соломея Ивановна, — сказал Егор Семенович тихо. — Так, кажись…

— Вот именно, — подтвердил Матвей. — Даже отчество знаешь, а говоришь — не помню…

— Соломея Ивановна, — задумчиво повторил Егор Семенович, — Ты вот что, Матвей, пока ее не буди, пусть поспит, А когда станет, скажи, Егор Семенович, мол, заезжал…

— Привет, что ли, передать?

— И привет передашь. А потом сообчи, что по укоскам я кое-где собираю по пластику. Уже три копны поставил. На широкой грани, у столба… Знать ты должон… Так, мол, и так, Соломея Ивановна, поставлен будет небольшой приметочек для вас у столба на широкой грани… И сам после уборочной на машинке с ней подъедешь…

— Спасибо, — сказал Матвей. — А то она так переживала, коровку собралась в зиму пускать, а тут такая незадача… Спасибо, Егор Семенович! Сколь денег-то везти? Почем за копну?

— Деньги? — спросил Егор Семенович сердито. — А пожар вы тушили за деньги? Почем с часа? Или с сосенки? Какой тариф?

— То пожар…

— Деньги не возьму, — усмехнулся Егор Семенович. — Брульянтами будешь расплачиваться, если районный банк подломишь и отыщешь их там в тяжелом ящике. Понял?

— Понял, — ответил Матвей.

Егор Семенович тронул своего меринка и растаял в густом утреннем тумане.

Соля не спала. Просто она лежала с закрытыми глазами. И разговор слышала. А потому Матвею, когда тот подошел, не открывая глаз, сказала:

— Знаю.

— Запомни: на большой грани, у квартального столба… И денег он не просит…

— Большой человек, Егор Семенович, — тихо проговорила Соля.

— А откуда ему отчество твое знакомо? — поинтересовался Матвей, ловко, с одной спички, разводя костер. — Мы рядом в деревне живем, а все Соля да Соля… Вот я, к примеру, и запамятовал, что ты — Ивановна. А он — знает… Ну, и старикан!

— Как у него с питомничком? Выправился?

— А я и не спросил. Озадачил он меня своим сеном… Вернее, твоим сеном… Уел еще, потому как «баба», когда, говорит, вот в таких условиях, как мы, действительно женка.

— И правильно «уел». Знать должен свои обычаи. А то по Европам прокатился и думаешь, что из Матвея превратился в Маттео?

— Грамотейкой ты стала, Соля! Вон как загибашь!

— А то нет! Письма, почитай, со всей Европы через мои руки нашим селянам шли.

— Откуда все-таки Командарм знает твое отчество? На покосе вроде все тоже Солей называли…

— На вторую зиму войны на лесозаготовках я робила. Как раз во владениях Егора Семеновича. Ну, поставили меня к «ледянке». Это дорога такая, водой в мороз заливается. Лесины по льду так способно летят, как снаряды. А внизу их подбирают, на подводы грузят, на сани с подсанками. Замешкалась я на «ледянке», одной лесиной меня и шабаркнуло. Упала. Слышу звон-грохот, с горы еще летят. И быть бы мне измочаленной в вехотку, не погодись рядом лесника. Не знаю, по каким уж делам он приехал. Кинулся со всей мочи ко мне, выдернул из-под лесин, а сам свою ногу-то и оставил. Ты присмотрись, правая нога у него из дерева. Сам протез выстругал, да так, что издаля и не отличишь от нормальной ноги. Особо когда на лошади сидит. Выпихнул он, значит, меня из «ледянки», сам вывалился — из-за голенища кровь хлещет. Положили его на сани да и повезли в больницу. А он всю дорогу и спрашивал: «Как у той бабоньки отчество? Как у той бабоньки отчество?» Будто это ему помочь могло от боли. Ну и сказали наугад: Ивановна. А оно возьми да сойдись. В нашей стороне через человека Иваны да Петры. Впоследствии я в больницу к нему ходила с передачами. Он все улыбался, ласково так улыбался: «Мне твое отчество помогло боль перетерпеть. Дохтур пилил ножовкой саму кость. Долго пилил, так долго, что спросил, может, грит, больной, дать вам воды? Давай, говорю, заодно, и хлеба». А я в толк не возьму, чем же мое отчество ему боль пересилить помогло. Только потом люди добрые сказали, что сын его, Иван, из плена немецкого вырвался, весть прислал, что снова воюет. Такие вот корабли-кораблики… Ну, ладно, Матвей, иди посмотри нашего Карька, я подыматься буду…