Есть у меня земля - [45]

— Ну, я побежала, — сказала Гутя. — Не забудь про фотки. С Лешкой приходи!

— Постараюсь, к вечерку ближе.

— Токо засветло: аппарат робит лишь при свете. При денном свете!

— Само собой.

Шаги Гути были мягкими, неслышными, как у кошечки.

Соля вынесла бабке Сысоевне из дома стул. Сысоевна не садилась ни на крыльцо, ни на бревнышки, ни на лавки у палисадников, только на стул. И на гнутый, венский. В доме Соли сохранился один такой. Мастерил его Степан из ивовых прутьев.

Разговор с Сысоевной Соля заводить не стала, знала, что Сысоевна пришла просто помолчать. Но сегодня Сысоевна даже слово молвила, короткое и сухое:

— Однако праздник победный вскорости всем колхозом будем отмечать.

Глава третья

Перед большим покосом выдается несколько деньков не свободных, нет, а менее означенных, менее суетливых и шумливых, чем посевное и уборочное время. Трава еще не подросла, рожь для косьбы не подошла, пшеница и подавно, огородная забота свелась только к поливке, прополка посевов не так страшна, когда на поля выходят все, от мала до велика.

Будто армия перед важным сражением, готовится колхоз к сенокосу: чинится и подгоняется сбруя, лошадкам, этим безотказным работникам, дается короткий передых, правятся вилы, грабли, литовки, до поздней ночи ухает молот в кузне, ремонтируются конные косилки, сеногребы — важная и единственная техника в этой тяжелой крестьянской работе. Забот-заботушек полным-полно, но тем не менее сутки попросторнее, часы посвободнее, минуты покрупнее. Именно на такое время назначил председатель день поминовения погибших на войне, а заодно и день встречи победителей. Фронтовики приходили в разное время. По домам устраивались маленькие вечерушки с разговорами, с поздравлениями, с расспросами, но все вместе пока не собирались — горячими были дни.

Столы из горбыля и плах соорудили близ заимки, в том самом колке, в который и принесла майским утром почтальонка весть о конце войны. Черемуховая белизна давно сошла, колок стал задумчивым и строгим. Черный бархат черемух забивал другие цвета, и казалось, будто колок оделся в траур.

Председатель колхоза Ефим Ефимович Молчунов, бритый наголо, грузный и неповоротливый за столом, но расторопный в работе, и впрямь оправдывал свою фамилию, сказав только перед первым стакашком: «За погибших!»— и перед вторым: «За живых!» Между собой колхозники беззлобно подтрунивали над Молчуновым, навеличивая его — Пим Пимович, потому что частенько повторял: «Как по-городскому пимы? Валенки!» Обеих рук у Пима Пимовича не было, оторвало под Москвой, в сорок первом. Может, поэтому и не любил он застолий, тостов - держать стакан ему и на самом деле было «не с руки». Но праздник поминовения и встречи не только разрешил, а и сам занял место во главе стола, хоть и сказал очень коротко. Даже, нагнувшись, чуток отхлебнул из высокой кружки браги-медовухи.

После наваристых щей — Пим Пимович не пожалел колхозного барана — подали жаркое. Хоть и было жаркое в военные годы редким гостем на деревенских столах, но сейчас к нему внимательно отнеслись только старушки да ребятишки.

Заиграл на хромке Матвей Куркин. Солдатки вышли на круг. Так уже повелось, первыми на пляску и в войну выходили солдатки. Толи оттого, что надоедало за столом женщине за женщиной ухаживать, наполнять стаканы, то ли потому, что хотелось показать свою удаль и горькую веселость.

Плясали с припевками. В деревнях на гулянках неписаный закон — пляши с частушками, без них нечего место занимать. После каждой припевки следовала дробь. Особенно хорошо это получалось на деревянном полу, будто многоточие ставила плясунья, пропев одну частушку и изготовившись на новую. На траве отбивка сначала совсем не выходила, но скоро утоловали пятачок.

Коля милый, Коля милый,

Коля миленький дружок,

Расскажи, пошто не водишь

Во зелененький лужок!

Бей, товарка, окна лучше,

Вставлю новое стекло,

А миленка не получишь,

Сколь бы слез ни утекло…

Не от чаюшка чернеет

Моя чашка чайная,

Не от старости белеет

Голова печальная.

Все было в этих припевках: и бесшабашное женское ухарство, и боль по невернувшимся с войны мужьям и женихам, и временное желание досадить тем, кто сейчас сидел рядом с мужьями, пьяное, ничем не объяснимое желание, понятное только им, солдаткам, обреченным судьбой на безмужнее житье. Кто его знает, как там сложится жизнь дальше, может, и найдет кто-то свое новое счастье, но прежнее не вернется никогда, оно кануло в вечность, и никто в этом не виноват. Никто, кроме войны. И не с кого спросить: почему это в доме не пахнет мужицким табаком-самосадом, а огромные холодные подушки становятся еше холоднее от ночных вдовьих слез, невидимых миру, а потому более соленых.

А вот сейчас, в этой хмельной веселости, можно немного и душой отдохнуть…

Я сегодня весела,

Не от красного вина.

Развела с милым меня

Распроклятая война…

Когда шла война, на миру и горе переносилось легче. Но вот отгремели бои там, за далеким-далеким горизонтом, возвернулись из пекла солдаты, страшнее и отчетливо безнадежнее стали «похоронки» на тех, кого в думах все равно держали живым, и стало солдаткам как-то труднее. Семейные больше замыкались в своих хозяйствах, порой чуждались и ревниво поглядывали на красивых, еще полных сил и соков товарок-солдаток. Хоть и понимали солдатки, что личное счастье не пирог и не разделишь его на всех поровну, понимали эту истину, но тем не менее было до жути одиноко и обидно. Потому и подбирали частушки самые терпкие, словно ими можно было хоть на время снять тяжесть.