Есть у меня земля - [44]

Соля села на крыльцо, уже охолодавшее, скользкое от первой росы. «Надо же, какая ранняя роса, — подумала Соля. — Какая ранняя…»

Теплый летний вечер, спокойствие и лад в природе усиливали чувство одиночества, необъяснимой тоски. Никогда еще Соле не было так тяжело, как в этот предночной час, наполненный нудным комариным гудом, грустными трелями коростелей в лугах, дурным уханьем филина на пасеке, хлесткими хлопками выстрелов охотников на озеринах.

«Одна, бог ты мой, одна!..»

Соле вдруг захотелось заплакать, разреветься горючими, пусть беспричинно, для себя одной. Она не плакала, даже когда получила «похоронку» на Степана, вообще не знала, умеет ли плакать. Все тяготы, свои и чужие, сносила сердцем, завоевав тайное почтение мужского населения родной деревушки и непонятливость женской: это что же за диво такое — баба без слез? До войны ее за эту бесслезность недолюбливали, придумывали разные обидные прозвища, в военное лихолетье стали уважать, потому как ее сила вселяла надежду и веру в других, помогая выжить в горе, выстоять в беде.

«Бог ты мой, и слез-то нет, какая-то я ненормальная, что ли…»

— Здравствуй, Солюшка, — услышала Соля тихий голос. Макрины Осердьевой. — Сумерничаешь?

— Сумерничаю.

— Водичка-то, чай, в котле осталась? И жарок? Сохранился в каменке жарок?

— Сколько хочешь, Макринушка.

— Дозволишь?

— О чем ты спрашиваешь, Макринушка!

Соля вдруг повеселела. Словно угадала Макрина, что тяжело сегодня почтальонке. Трудный вечер выпал. Вот и подошла, несмотря на темный час. Ничего, керосин есть. Правда, пополам с отработкой, но все же светит, видно, где кадушка, где полок. Заправить надо лампу, быстро заправить.

— Спасибо, Макринушка, тебе, — засуетилась Соля, зажигая лампу-семилинейку.

— Тебе, Солюшка, спасибо. Мне-то за че? Прикатилась на все готовое. Седни коровенка моя обезножела, вот и бегала в район за ветелинаром. Уж не обессудь, что не подмогнула.

— Какой разговор. Зола на шшолок в уголке ссыпана, заваришь сама.

— Заварю, миленькая, заварю.

За Макриной Осердьевой пришла Мария Полу-шина.

— Ремезково гнездышко для тебя отыскала, — сказала Мария. — Вот, держи, в горенке повесишь.

Принести в дом ремезково гнездышко — по народному поверью считалось осчастливить хозяина. Редко кому удавалось отыскать в тальниковых и смородинных чащах гнездо ремезка, заброшенное, уже без яичек и птенцов. А вот Мария как-то нашла и не в свой дом доставила «счастье», а в ее, Солин.

Анфиса Колодина принесла закваску. О закваске шел разговор третьего дня, потом Соля и забыла, квашню заводить раздумала, разжилась в районе магазинным хлебом, а вот Анфиса запомнила. Отдав закваску, немного посидела, приложилась даже к стакашку с белой брагой, что особенно удивило Солю. Раньше Анфиса сердце держала на почтальонку, не только обходила стороной дом Соли, но и не здоровалась на улице. А сейчас вот выпила, сказала со смешинкой: «Хорош квасок, да поздноват часок!» И ушла так же незаметно, как и появилась.

Гутя заглянула в ограду.

— Солька, мне поблазнило или ты на самом деле подходила к нашим воротам?

— Подходила, — созналась Соля.

— А че не торкнула?

— Да больно… больно хорошо светилось ваше оконце. Не решилась на беспокойство.

— Интелего! — презрительно сказала Гутя. Почему-то она не любила слово «интеллигенция», и если хотела кого-то уколоть, то говорила «интелего!»

— Повинилась я Матвею во всем, повинилась, как ты и советовала.

— Ну и что?

— Простил. На первый раз, грит, за измену советскому воину-освободителю прощаю. Спасибочки тебе!

— За че?

— Ну, ты ведь меня надоумила признание совершить.

— Повинную голову топор не сечет.

— Вот и он так сказал. А потом поцеловал. Я аж задохнулась: минут па пять! Никакого сравнения с Ферапонтом.

— Болтушка ты, Гутя!

— А, язык ведь свой, некупленный. Ты не пообиделась, что мы в баню-то не пришли?

— Нет, не обиделась. Не пришли так не пришли: хозяин-барин.

— Вот и хорошо, а я думаю, дай сбегаю, все же столько вместе-вместе, а тут порознь. Сама понимаешь, Матвей — хозяйственный мужик. Порядок любит. «Своя, грит, баня есть, давай оттапливать».

— Так оно и должно быть.

— Приходи завтра фотографироваться. Нашшолкаемся, как душа желает!

— Спасибо, забегу.

— А все-таки бабы-то были военные! — со значением сказала Гутя, поднимая вверх правую руку. — Одна санитаркой у них робила, а друга — переводчицей: с одного языка на другой слова перекладывала. У Матвея с Зосей и Барбарой были токо деловые отношения!

— Какие?

— Деловые, — повторила Гутя. — Значит, только дело — война, выходит, а не шуры-муры, как я подумала. Хорошо, что ты меня разговорила ссору заводить. Я ведь шебутная: так дак так, а не так, дак корчагу об пол!

— Вот и ладно, — сказала Соля. — Похорошело у меня на душе-то… Думала, одна осталась, а вот вы подошли… Смотри-ка, смотри, Гутя!

У ворот стояла Сысоевна. Черная кашемировая шаль делала ее похожей на цыганку. Редко, очень редко заходила Сысоевна в дом почтальонки, слишком много горьких бумаг достали за войну руки Соли из почтарской сумки. Слишком много. Хоть и понимала Сысоевна, нет тут вины Соли, но все же, все же…

На душе Соли совсем отлегло: «Ах вы, девоньки-голубоньки-светлушечки… Не забыли, не оставили меня одну в этот тяжелый вечер, не оставили…»