Есть у меня земля - [41]

«Ужо постой, война закончится, отец приедет, он тебе репицу начистит! Ишь, че удумал: на колхозный ветряк свои штаны сушить повесил!» А штаны Лешка однажды и впрямь повесил на высоченный колхозный ветряк. Поспорил с Вадимом-эвакуированным. И повесил.

Война кончилась. А отец не придет. Значит, и репицу чистить будет некому.

Совсем не по-детски, осознав и почувствовав, что он, Лешка, сейчас единственный мужчина в доме, сын круто изменился в характере. Куда-то ушло непослушенство, которым в ребячьей компании он любил погордиться. Что произошло, не мог Лешка понять. Не осмыслила это и мать, так строго наказав: «…Голову шшолоком на два ряда промой…» Лешка и не думал сопротивляться, просто по привычке вышло.

После Лешки в баню пошла Соля. Обыкновенно ко второму жару подбегала Гутя Куркина или Анфиса Колодина. Любили они второй жар. А Соля ходила только в третий, в третью, значит, очередь, когда раскаленные шестерни из каменки уже не пыхали зло колючим паром, а шипели добродушно, выдавая жар ровно, без сердитости и торопу. Но сегодня никто ко второму жару не подгадал, и в него пошла сама хозяйка: «Подбегут еще, солнце вон токо на комариный шаг за поля опустилось».

Но не появились Гутя с Анфисой ко второму жару, пропустили и третий. Знала Соля, мужик у Гути сегодня утречком с железнодорожной станции на попутке приехал. Деревенские ходили на встречины, на короткий разговор, но какие балясы утром в сенокосную пору? Соля постеснялась. «Гутя-подруженька-голубонька-светлушечка сама найдет времечко пригласить, коль захочет». Но на то, что соседки по околотку придут в баню, Соля надеялась. Потом, купаясь в омутке, услышала шум-шумок на огороде Куркиных. «Видно, оттапливает свою баньку. Ну и правильно…» А почему правильно, сколько ни объясняла себе, не могла объяснить. Правильно, потому что глава семейства с фронта живым вернулся и жизнь вступает в нормальную самостоятельную колею? Может, и так, говорила себе Соля, уныривая от черных роев мошки под воду, может, и так… А потом, вынырнув на поверхность, распластав ноги и руки, долго лежала на матовом водяном зеркале, ровном и точно похожем на старинное зеркало в темной оправе, которую составляли тальниковые и калиновые кусты. «Не велик шик собственную баню топить после сенокосного дня, когда моя готовым-готовехонька! — думала она. — А к чему моя-то забота, коль мужик пришел?»

От этой мысли Соле как-то сразу стало зябко и холодно в теплой после вечернего дождя воде. Она вышла па берег, посидела на мягкой конотопке. Начали нещадно жалить комары. Именно жалить, как крохотные пчелки. Перед новым дождем укусы комаров всегда становились больными. Накинув на плечи шелковый халат, пошла по огороду, меж высоких подсолнухов, к дому. Шелк приятно ласкал тело. Из-за этого необычного халата Солю в довоенный год прозвали «китаянкой». Шелковый отрез, что Степану подарили на областной сельхозвыставке, и на самом деле был китайским: цвет — заглядишься, какие-то чайнички по нолям, червячки цветные, кофейнички, и по центру — фанзы со ступенчатыми крышами, карнизы коих загибались так причудливо, что вызвали пересуды среди деревенских остряков — для чего такие карнизы. Соля хотела повесить красивый материал над койкой заместо ковра, но Степан отсоветовал: «Хочу, чтоб халат себе сшила и была похожа на китаянку!» Не пошла поперек желания мужа Соля, скроила себе халат. А по деревне так и прокатилось: «Солька-то нашинская — чистехонька-иставлехонька китаянка».

За годы, что Степана не было в доме, ни разу не надевала свой халат Соля. Только вот сегодня открыла кованый, еще от девичьего приданого, сундук, глянула и обмерла, будто не обыкновенный халат из цветной ткани лежал поверху, а живой Степан.

«Худо, Солька, коль блазнить начинает!» — сама себе сказала. Тихо так сказала, почти одними мыслями, а кто-то неведомый возьми да и услышь; «Хорошо, солдатка, коль помнишь своего муженька и мертвого! Настоящая солдатка!»

В войну солдатками называли всех женщин, мужья которых находились на фронте. Но вот пошли мирные недели, мужики стали возвращаться, и понемногу это прозвание начало отходить и осталось только за теми, чьи кровинушки не вернулись. Или без вести пропали, или были убиты.

Лешка под навесом прилаживал на верстак доску, черную, потрескавшуюся. Лешка не по возрасту был сильным, и рубанок в его руках ходил по горбатой спине доски хоть и не очень ловко, но твердо.

— Леш, ты что, зачем строжешь?

— Дом перекрывать будем, — серьезно сказал Лешка.

Поначалу Соля хотела рассмеяться; ишь ты, работничек, метр с фуражкой, а тоже туда — дом перекрывать! Но потом смешинка как-то разом растаяла, не успев и вывернуться, слеза накатилась; «Господи, он же почувствовал, что отца нет и никогда больше не будет!»

— Ладно, Леш, наймем, перекроем, иди спи.

— Вот дофугую и пойду, — не отступал Лешка. — Я гойно себе на сеновале сделал. Полог натянул от мошкары. Дымокур пристроил.

— Смотри, искру не зарони.

— Ну, мам, ты че? Маленький я?

— Большой, большой, — погладила его по голове Соля. — Ужинать будешь?

— Молока выпил. А тебе картошки нажарил. С укропом, как ты любишь. И огурцов соленых из ямы достал.