Есть у меня земля - [39]

— Алеша, здесь была бумажка, синеватая такая…

— Это «похоронка»? Ее Вадим взял. Сказал, что по пути занесет Полушиной. Она же ей адресована, Вадька прочитал…

Влепив ничего не понявшему Лешке затрещину, Соля как была в ситцевой кофточке, так и выскочила на улицу и по хрустящим ледышкам примороза побежала к дому Полушиной.

Марии дома не оказалось.

Вадим спал во второй половине. Соля разбудила его и спросила:

— Где извещение?

— Отдал тете Марише.

— А где она?

— Не знаю. Собралась и ушла.

Как и сына, наградив Вадима подзатыльником, Соля выскочила в ограду и по шаткой лестнице полезла на сеновал. Там дежурили только летучие мыши. Они с шумом вырвались и низко, над самой землей, пошли на запах льна к метной бане.

С фонарем Соля осмотрела немногочисленные постройки в ограде, яму для хранения овощей, сейчас пустую, с двумя ссохшимися кадками, баню с широким белым полком и с еще тепловатой печкой. Нигде Марии не было. Осмотрела и чердак, спустилась, села на завалинку. Потом резко поднялась, решила бежать к конюховке, где висела рельса, и поднимать народ на розыски. Но вдруг в белесой мгле, на дороге в район, заметила черное пятнышко. Сначала подумала, что померещилось. Промыла глаза от едучего пота водой из водосточной бочки. Нет, пятнышко не исчезло. Тогда напрямик, через проулок, рванулась за этим пятнышком, еще не зная, Мария ли это, волк ли, а может, просто высокий куст тальника.

Это была Мария.

Поздно вечером, отходив и успокоив Полушину, вернулась Соля в свой дом, ставший вдруг необычно пустым и холодным.

Лешка, свернувшись калачиком, спал на половичке, возле гусиного пестеря. Соля осторожно подняла его и, стараясь не разбудить, перенесла в кровать.

Потом взгляд ее упал на кожаную почтальонскую сумку, сшитую еще в предвоенный год Павлом Полушиным из обрезков хрома, сыромятины. Соле было трудно подходить к этой сумке, лежавшей на лавке черным камнем. Нс она подошла, достала из глубины небольшую бумажку, при свете лампы начала рассматривать стандартный бланк с казенными словами: «…Ваш муж, Степан Мартынович Жилин, геройски пал…»

Эти слова она прочитала еще на почте, при разборе. Она знала их, помнила наизусть и мысленно повторяла весь день.

Соля тяжело опустилась на пол. Раскинув руки, черным неподвижным крестом она лежала на полу, и не было сил, чтобы подняться, и не было голоса, чтобы закричать.

В ставень утром тихо постучали.

— Тетя Соля, ты мне обещала старые марки, — сказал негромко колодинский Сенька.

— Сейчас, — поднимаясь, произнесла чуть слышно Соля.

Открыв ящик комода, достала марки. Взглянула в зеркало и не узнала себя: на лице, сером, почти бескровном, в черных полукружьях, не мигая, стыли голубые, бывшие когда-то голубыми, а сейчас серые и бесцветные глаза. Нос заострился, как у покойника. Матово серебрилась седая прядь, тяжелая, будто отлитая из свинца,

Глава вторая

В то, что война кончилась, Соля поверила не в День Победы, не после, когда начали возвращаться фронтовики, своими рассказами-побасенками о военной страде надолго, порой до первых петухов, удерживавшие односельчан за небогатыми домашними столами, не в час торжественного собрания в колхозном пожарном сарае, из которого для такого случая была вытолкана конная пожарная машина и расставлены скамьи, а тихим-тихим летним вечером в банный день. Весна сменяет зиму, лето идет за весной, осень-торопыга подводит итог хлеборобским делам, но один день в неделе неприкосновенен — суббота. Он в деревне — банный. И какой бы срочности работа ни стояла за плечами, баня не отменяется.

В войну попривыкли баню топить на несколько домов — на околоток, потому как без мужицких рук трудно доставались дрова. Хорошие дровца не из ближнего места надо добывать, из лесной деляны, а по местным колкам только тальниковым сухостоем и разживешься. Какой жар от сухостоя?! Банной печке подай березовую чурочку, пусть не хрушкую, не большонькую значит, но непременно березовую. Осина, та пойдет стрелять, будто патронами заряжена, дым от нее — чистый деготь, а жару мало. Сосновые плашки тоже нескладны: пропыхнут в один момент, банный камень и не успеет жар их ухватить. Да и дух смолья терпкий, начисто перебивает запах веника. Словно не в баню пришел, а в смолокурню! Вот и складывались несколько домов на субботний день — у кого-нибудь отыщется беремя сухих березовых дров. Но не только нужда сводила вместе людей в банный денек. Отдохнувшее после пара тело требовало небольшого роздыха и душе. А где ей, душе-то, еще отдохнуть, как не в послебанных разговорах за морковным чаем. Тут и горе свое обскажешь, и совет примешь, смотришь, и беда не беда, отошел страх-то, а без него любую беду человеческое сердце способно пересилить, потому как оно, сердце-то человеческое, совсем не мотор, могущий лишь двигать руки-ноги, гонять кровь по венам-артериям, а чудо-живчик, предназначено для принятия боли, каждодневно, порой ежечасно сваливающейся на человека в эту лихую военную годину. Облегчалось сердце в разговорах, и селяне любили тихие задумчивые беседы. Особенно вот здесь, в Солином доме. И не потому, что баня была какой-то особенной, обычная банька. Разве только стояла она в самом конце огорода, у воды, в густом тальнике, и после жара-пара можно было нагишом выскочить, не боясь любопытного глаза, окунуться в колкую, даже жарким летом, хладь глубоконького омутка, неторопливо поплавать, а выйдя, полежать на мягкой траве-конотопке, что ровным курчавым ковром росла на берегу, а потом снова влезть на полок или просто посидеть в просторном дощатом предбаннике на длинной скобленной ножом лавке, послушать выговоры лугового коростеля летом, пение редкого залетного соловья весной, шорох дождя осенью… Дом особыми «саламатами», разными вкусными вещами, выходит, тоже не отличался. Не шибко много получала в месяц на почте почтальонка за свою работу. По каждому лету приходилось прирабатывать в бригаде на прополке, сенокосе, на уборочной. Зимой иногда выходила подменной на молокоферму. Но морковный чай на столе стоял всегда. Картовница или сухарница, так приевшиеся селянам за голодные военные годы, в доме Соли славились особой вкуснотой, хоть и приготовлялись из обыкновенной картошки и обыкновенных сухарей. Картовницу Соля сдабривала яйцом, а сухарницу забеляла жидкой сметанкой. Но так делали все, и тем не менее в субботний день с утра в околотке шел разговор: «Ну, девки-бабы-мужики, Соля сёдни картовенку нам сгоношила — пальчики оближешь! По запаху чувствуется!» А Соля только тихо улыбалась, глядя, как после бани товарки уплетают нехитрые «саламаты». Улыбалась светло и радостно, будто и не последнее яичко разбила в картовницу, и не последние сухарики распарила подсоленной водой: «Ешьте, девоньки-голубоньки, светлушечки мои!» Младших своих подруг и женщин постарше, включая и бабку Сысоевну, Соля называла «девоньками-голубоньками», добавляя ласковое «светлушечки», что особенно нравилось старушкам. Может быть, потому, что два эти слова — старушка-светлушка — звучали как-то почти одинаково нежно.