Есть у меня земля - [35]

Второй сын Евдокии, Ферапонт, вернувшись с фронта по контузии, иногда на словах осуждал братца: «Думаешь, Соломея Иванна, нужно нам его барахло?! Да эти квитки только в отхожее место взять и бросить!» Однажды после такого заявления взяла Соля квитанцию и пошла к туалету, что солдатиком стоял на огороде. А Ферапонт за ней следом ринулся: «Солька, чумная баба, я ж пошутковал, отдай документ!»

Евдокия Барабина иногда, правда не всем, давала в долг односельчанам деньги, но при этом обязательно записывала фамилию должника в толстую тетрадку. Деньги требовала возвратить к определенному сроку и с «процентами». На каждую десятку — полтинник лишний.

Старик Барабин в минуты выпивки кричал на весь дом: «Напишу Илье, пускай там не барахольничает, а идет воевать!» Но на его крик никто не обращал внимания. Ферапонт лишь твердил: «Уймись, батя, не базлай на всю ивановскую, не ворует же он, свое кровное, считай, посылает». Покричав, старик Барабин умолкал до следующей выпивки.

На крепких тесовых воротах барабинского дома висел почтовый ящик с замочком. В него-то, не заходя в ограду, и опускала Соля газеты.

В теплое время Ферапонт сидел у окна. Выглядывал он с хитроватой прижимистой ухмылкой и сегодня.

— Соломея Иванна, почему в дом не зайдете?

— Тороплюсь, Ферапонт Федотыч. Не труд в район за почтой сходить, дело — разнести по домам. Пока с каждым лясы поточишь, смотришь, и вечер заскучал.

— К слову, — сказал Ферапонт Федотович.

— Что к «слову»? — не поняла Соля.

— О вечерке-то заговорили. Заглянуть? Вместе поскучаем?

— A-а, вот вы о чем. Что, Куркина-то надоела?

— Да ведь как сказать… Если с философской точки зрения… Один умный грек писал, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Так заглянуть?

— Под подол, что ли? — напрямик спросила Соля.

— Зачем же так примитивно понимать. Если с философской точки зрения смотреть на вопрос…

— Есть у меня муж. Правда, на фронте он, к войне приписан. А вам, Ферапонт Федотыч, посоветую не истощать себя. Мужики с войны придут — ответ держать придется. Деревенюшечка здеся — все на виду, все известно.

— Перед кем ответ?

— Хотя бы перед куркинским…

— А что, я честно, если смотреть в философский корень. Я, может, женюсь на ней по всем правилам. У меня к Гуте Куркиной возвышенное чувство!

— Да куда уж возвышенней: по ночам, по крышам, как мартовский кот…

— Скажешь, что ли? В смысле — донесешь?

— Сам узнает, шила в мешке не утаишь.

— О себе лучше подумай, что перед мужиком своим будешь врать.

— А мне нечего врать, чиста я перед ним, моим Степаном.

— Ага, от зависти?

— Велики завидки!

— Смотри дотрепешься, кокнут заинтересованные лица.

— Ай, не страшно. Меня зимой на лесозаготовках сосна кокнула, да ничего, выше стала и толще.

— То-то я и смотрю, ты вроде бы как стельная… По индукции?

— Ай нет, просмотрели вы, Ферапонт Федотыч, — со смехом проговорила Соля. — Был Степан в отпуску.

— Как же он успел?

— А кто умеет, долго ли.

— Да-а, шустра ты.

— Жизнь научит, нужда заставит.

— С колодинскими воротами эвон как дела повернула. А это ведь я Анфиске Колодиной решил подсуропить…

— Знаю, не толки воду в ступе.

…Приехал как-то в короткий военный отпуск Никита Колодин. По деревне шел пешком, грудь в орденах. Хоть и ранним было утро, а хозяйки-раноставки видели, живой и невридимый Колодин, все при нем: и руки, и ноги, и раскланивается как-то чудно, будто заморский человек, «здрасце» с буквой «це» произносит. Жена его, Анфиса, спала еще, в полночь вернулась с поля от единственного в бригаде трактора ХТЗ, прозванного за открытый, без капота, мотор «сухоребриком».

Детишки — Сенька и Митька — тоже спали. Никита открыл прутиком закидушку, прошел в избу, сел па лавку. Отворил и ставни. От солнечного света Анфиса проснулась, увидела мужа да и не поверила, снова глаза закрыла, думала, видение сонное.

— По воротам и встречка! — сказал Никита.

Анфиса так и обомлела: оправдешний, всамделишный? Как была в исподнем, так и повисла у него на шее. Плачет, целует, а он, ровно пень, сидит, даже не обнимет.

— Иди, женушка, ворота посмотри.

Не зря он о воротах заикнулся. Екнуло сердце Анфисы, накинув фуфайку, вышла. Ворота черным-черны, все дегтем вымазаны. От мала до велика в этих местах знают, что нет позора больше, чем увидеть выпачканные дегтем ворота. Девке, невесте нечестной, раньше так делали за обманку, а в войну — раскруткам и солдаткам за вольницу.

Вернулась в дом Анфиса, тихо промолвила:

— Вот те, как на духу, клянусь, муженек, невиновна я, злой навет.

А разве муж поверит? Он там верил, в окопе, под минами, в болоте под пулеметами, а тут нет. Тут верил воротам. Старые обычаи переходили из поколения в поколение, и ничто их не отменило, даже война.

Почернел весь Никита Колодин. Отдых не в отдых, работа из рук валится, за что ни возьмется. Дни, что были бы при другой обстановке быстрее молнии, вдруг стали тоскливей и нуднее дождя-сеногноя. И недели не вытерпел Никита в опозоренном доме. Ушел в соседнюю деревню, Архиповку, к дальнему свояку. Там провел оставшийся отпуск. Перед отъездом зашел, с ребятами проститься потянуло.

— Ладно, Анфиса, может, в жизни больше и не свидимся, — сказал жене спокойно. — Знай, что зла я на тебя не держу, коль не люб оказался. Не твоя, видно, в этом вина, может, войны, может, еще чья. Живи, как лучше. Вернусь живым, ребят помогу взрастить до самостоятельности, не вернусь, прости и на этом.