Есть у меня земля - [22]

— Это Белов-то извинился перед Коровушкиным?!

— Извинился.

— Ну, Кузьма Захарыч, пойдем Миасс поглядим: не течет ли вспять.

— Пойти-то можно. Только Миасс вообще скоро может пересохнуть. Хоть маленькая, а все ж река: в холод согреет, в жару остудит, в радость — снежнеет, в грусть — взвеселит.

— Ты прямо стихами…

— А че, о реках и надо стихами говорить. Не станет их — зачерствеет земля, вот увидишь.

— Увижу?! — всплеснул руками Семаков. — Да что я тебя, на сто лет переживу?

— На сто, не на сто, а умрешь позже меня.

— Почему?

— Ну, первое — ты человек военный, крепок груздок.

— А второе?

— А второе… Ясно, переживешь… Коль жениться собрался.

— Скажи, пожалста, и это известно. Действительно — деревня! Надо Сеновалову подсказать, чтоб заказ на новую вывеску отменил. Он, кажись, уже вместо «рабочего поселка» собрался переезжать в «поселок городского типа». Город Водополье! Звучит?

— Звучит. Только асфальт пожиже, да дома пониже. А так все на месте.

— Асфальт у нас действительно жидковат: не успеют каток убрать, как… Слушай, с асфальтом мы с тобой дело не решим, а вот другое можем.

— Какое?

— Насчет моей женитьбы.

— Я тут тебе не помощник. Ты такой конторой командуешь!

— Понимаешь, трудновато в такие годы… Это Коровушкину что на танцульки сбегать, что в загс, одна холера. А мне подход надо к невесте найти. По-людски посвататься. Тылы обеспечить. Как говорят военные, диспозицию разработать. Я же не могу с бухты-барахты… Тут недавно в мое заведение одна невеста без жениха прикатилась: вы, говорит, меня по доверенности зарегистрируйте, мой Климентий в командировке. А я горю от любви к нему.

— Зарегистрировал?

— Еще чего. Не сгорит, дождется.

— Веселое ты место занял.

— Цирк! Один тут из нервных прикатил: верните, говорит, мне мою Марину, иначе в Миассе утоплюсь.

— В Миассе не скоро сейчас утопишься. Надо ждать полой воды или больших дождей.

— Ну, так согласен?

— На че?

— На просватанье. Ты — человек серьезный. Варвара Семеновна тебя знает и уважает. Тебе стоит только рот раскрыть, я уверен, два слова, и я в «дамках».

— Не умею я, никогда не займовался просватываньем. Лизавету взял за руку да в церковь повел — вот и все.

— Не откажи, Кузьма Захарыч! Я и печать нашу загсовскую с собой прихвачу. В случае согласия сразу и шлепну в паспорта.

— А не «шлепнет» она нам?..

— Чего?

— На лбы не пришпандырит она нам печатку эту?

— Кузьма Захарыч…

— Сватать ведь не льдины рвать.

— Кузьма Захарыч!

— А боле нет выхода?

— Какого выхода?

— Неженатиком помереть не хочешь?

— Ни граммульки!

— Тоже горишь?

— Горю!

— Как бы нам, старым скворешникам, не сгореть с тобой синим пламенем, — сказал Шишигин, открывая калитку ограды Варвары Семеновны.

Как оно вышло, это сватовство, ни Шишигин, ни тем более Семаков не смогли бы потом объяснить, если бы их попросили рассказать. Вошли степенно, неторопливо. Поздоровались. «Проходите в передний угол, гостеньками будете». Прошли в передний угол. Сели на лавку. У Варвары Семеновны в избе все еще сохранялись лавки. Была Варвара Семеновна осанистая, крепкая в кости, неторопливая в движениях, с крупными, мужской силы, руками, сильным станом, с донельзя добродушным взглядом спокойных карих глаз. Вот этот взгляд частенько и обманывал женихов: сразу начинали хвастаться своими огородами, стадами гусей и уток, добротными домами-крестовиками, хорошей зарплатой. Варвара Семеновна все это спокойно выслушивала, до пота поила кирпичным чаем, причем наливала по-казахски, до тех пор, пока жених не догадывался опрокинуть вверх дном фарфоровую чашку, а потом слабеньким таким голоском, совсем не подходящим для ее богатырской фигуры, говорила: «Не пригожусь я вам, любезный. Вам надобно подобрать себе агрономшу иль, на худой конец, с зоотехническим образованием». С тем и выпроваживала. В лености Варвару Семеновну нельзя было упрекнуть: в хлеву и гуси, и куры, и утки, и хрюшка. Огород по косогору к реке спускается. Пока коромыслами натаскаешь воды да все польешь, семь потов сойдет. Муж Варвары Семеновны, мельник Филипп Хребтов, умер давно. Шишигин знавал его. Мельница стояла недалеко от моста. Поначалу, в давние-давние годы, крутило камень мельницы водой. Потом поставили паровичок. Пришла пора паровичку уступить место бензиновому двигателю. Вконец измучившись переоборудовать мельницу, Филипп Хребтов сказал: «Включаю электрический рубильник и выключаю свою жизнь». Будто в воду смотрел. Через год после работы мельницы на электричестве умер. С тех пор его дела приняла Варвара Семеновна. Ни часу не простояла мельница без дела. И мука выходила хорошей: обычная, сечка крупяная, и сеянка. Много приезжего люду побывало на мельнице, женихов— и того больше. Но вот ни к одному не «пристало» сердце Варвары Семеновны. Так и говорила Шишигину в свои редкие заходы в сторожку: «Не пристало, Кузьма, да и только. Видно, век куковать одной». А Шишигин успокаивал: «Найдется корабель, оденешь его парусом». — «Парусиной, — смеялась Варвара Семеновна. — Тогда и себя тоже, да в море вперед ногами…»

После смерти Лизаветы, жены Шишигина, все реже и реже появлялась в сторожке Варвара Семеновна: «Боюсь разговоров, Кузьма». А вот в доме, при ребятах, она была настоящей хозяйкой: стирала, мыла, скребла белесые полы, пекла пироги на праздники. Особенно получались у нее маковые лепехи и варенный в масле «хворост». Это любил Никола. Как-то в домашней тиши — Артем с Николой убежали в кино — попробовал Шишигин ее обнять. Да неловко вышло. Отстранилась она. Тихо, даже с обидой произнесла: «А вот этого не надо, Кузьма. Не за этим хожу». А за чем, хотел спросить Шишигин, да вовремя удержал язык. Потому как тот наверняка бы добавил — своей домашней заботы, что ли, мало?!