Есть на Волге утес - [14]

— И еще портки. Вот эти. И рубашку.

Потом сторговали коня с седлом. Аленка настоль осмелела, что потянула Савву в оружейный ряд. Там выбрали пистоль, саблю в дорогих ножнах, пояс с медными бляхами. Напоследок купили красную шапку с беличьим мехом и пошли на постой.

Когда Аленка переоделась на сеновале и спустилась во двор, при сабле и с пистолем засунутым за пояс, поп ахнул:

— Мати пресвятая богородица! Истинно боярский сын! Вони! Пошли.

— Куда?

— В кабак! — Савва засмеялся. — Такую одежку непременно оммыть надо!

— Не пойду я…

— Вот и дура! — попик сердито свел брови. — Ежели ты в мужскую стать перешла, учись все по-мужицки делать. Привыкай по кабакам шататься. Вот скажи мне, как отца твоего зовут?

— Ортюха.

— Это у боярского-то сына?! Нет, тебе иного батьку завести надобно. Ладно, так и быть, подскажу. Отныне ты будешь Александр, сын Буйносов. Род твой, хоть и не древен, но княжеский, а прадед твой в стоянии на Угре отличился. Если спросят — так и говори. И еще скажу: за собой следи постоянно. И по сторонам поглядывай. Что мужики делают, то и ты. Не выделяйся.

Кабак ходил ходуном.

Столы сдвинуты к стенам, скамейки уронены. В конце кабака, у высокого прилавка, сидят прямо на полу трое дудошников, два сопельщика да парень в рваной красной рубашке с барабаном. Играют, поют, дрыгают ногами.

Питухи, что потрезвее, пляшут, орут песни. Один, высокий, с русой, обмоченной в браге бороденкой, стоит посередке, притопывает ногой, поет:

У Иванова двора было трое ворота,

Ой, дымно, дымно, дымно.

Было трое ворота.

Другие ходят вокруг него обнявшись, топают лаптями, не то поют, не по плачут:

Не порою Васька ходит, не по времени гуляет,

Да по Ваське петля плачет, место Лобное рыдает…

Около порога скачут, бьют по ляжкам и коленкам ладонями, голосят невесть что пятеро распоясанных питухов. Пьяная жонка, задрав сарафан, сверкает полными икрами, повизгивая, скулит:

Девка по саду гуляла, хмелю яру нащипала,

Вина-пива напарила, парня в гости пригласила.

Целовальник стоит за прилавком, ухмыляется. Рожа лоснится не то от жира, не то от пота. Пусть бесятся люди. Устанут — будут браги просить. Кто-то взгромоздился на стол и бьет одной ногой по столешнице, видно думает, что пляшет.

На черных, закопченных полатях лежат, свесив головы, пропившиеся до нитки. Они босы, голы, на грязных шеях болтаются крестики — единственное, что у них осталось.

Шум оглушил Аленку. Она спряталась за Савву, готовая выскочить за дверь. Попик пырнул ее локтем — не робей. И двинулся к столам. Целовальник со своего насеста заметил дорогой зеленый кафтан, мигнул кабацким ярыжкам. Трое подскочили к попу Савве, растолкали пляшущих и, крича: «Место боярину, место красивому», — посадили Аленку за ближний к прилавку стол. Мигом притащили четыре кружки с медом, пшеничные калачи, миску холодной телятины. Питухи притихли. Не часто здесь появляются боярские сынки. Бес его знает, зачем он спустился в эту дыру. То и гляди — появятся за ним земские ярыги с бляхами на пузе, а то и стрельцы. Начнут щупать питухов — не оберешься беды.

Савва шепнул Аленке: «Пей смело, ешь. Здесь робких не жалуют». Аленка согласно мотнула головой, отстегнула от пояса саблю, положила поперек стола. Сидевший рядом здоровенный детина опасливо отодвинулся. Осторожно пригубив из кружки, Аленка единым духом опорожнила ее — медовуха понравилась. Савва выпил тоже, крякнул. Аленка, сыскоса глянув на него, крякнула тоже, хоть и с опозданием. Такого приятного питья она не пробовала ни разу. В голове зашумело, робость ушла, и ко второй кружке Аленка приступила увереннее. Потом разломила калач, начала жевать вкусно пахнущую белую мякоть. И хлеб такой она ела тоже впервые. Ярыжка подскочил к ним другорядь, просунул меж локтей Саввы и Аленки еще две кружки, спросил:

— Можа фряжского?

— Давай, — коротко сказал Савва. Мигом на столе появилась ендова с вином.

Фряжское Аленке понравилось еще более, она отхлебнула несколько глотков, но Савва отнял ковш, сказал: «Хватит пока», — доггил вино сам.

У Аленки сразу полегчало на душе. Ушли заботы, страхи, сильнее захотелось есть. Подтянув к себе миску с мясом, она опорожнила ее всю, заела калачом. Тут подскочила к ней баба, обхватила за плечи, прижалась пышными грудями, зашептала на ухо:

— Полюби меня, молоденькой, полюби, красивенькой. Уж так уважу-ублажу.

Но Савва оттолкнул жонку:

— Изыди вон, сатана! Не по зубам орех.

У Аленки в глазах круги, голова отяжелела — не поднять. Вытянула руки на стол, уткнулась в них лицом. Круги в глазах стали блекнуть, погасли.

Очнулась от громкого говора. Кто-то басовито гудел над ухом, кидал слова редко, тяжело, будто гири. Не поднимая головы, Аленка приоткрыла один глаз, глянула через локоть. Рядом с Саввой сидит длиннолицый мужик с русой бородкой, вокруг него склонились несколько голов, слушают внимательно:

— И было с ним, с атаманом Васькой Усом, всего-навсего тринадцать казаков. И повел тот атаман казачишек к Москве. По пути принимал к себе всякий беглый люд и, дошед до Оки-реки, укрупнился до полутора тыщ. А как встал он лагерем на Угтской гати, что пол Тулой-городом, собралось вокруг него уже три тыщи. И ходят те казачишки на барские именья во все стороны, усадьбы жгут, хлеб, куры и сыры имут, коней забирают, а крестьянишки бедные все текут к нему рекой. И мыслит тот Васька Ус ударить по Москве.