Есть на Волге утес - [117]

3

Зима вступала в свои права. Сковала реки, осушила дороги, покрыла жестким панцирем. Снегу было мало, холодный ветер метался по полям, обнажая бурьянные травы, которыми заросли за лето нивы. В лесах появилось неисчислимое количество волков. Их стаи обнаглели, они подходили к усадьбе, выли по ночам, врывались в хлева и овчарни, задирали последний скот, нападали на людей. Кольцо царских войск сжималось вокруг Темникова. Из Кадома подступил под стены города воевода Лихарев. К его трем тысячам Долгорукий прибавил еще пять. Недалеко от Красной слободы стоял Яков Хитрово. От Арзамаса подвел свои 8 тысяч окольничий Константин Щербатов. От Саранска на Шешнев шел Юрий Борятинский.

Во все четыре стороны каждый день Аленка и Кукин делали высылки. Мирон, Еремка, Савва, Васька, Федька Сидоров водили сотни на прорыв. И всюду их ждали, встречали пушечным боем, ружейными залпами. Пробовали прорываться ночами — то же самое. Сама Аленка решила попытать счастья — повела большой отряд без дорог в сторону реки Алатырь. Там, по слухам, царской рати не было, она стояла по дорогам, по деревням. Но и тут неожиданно появились заслоны. Стало ясно, кто-то их предает. Про Ваську никто не думал — он тоже водил высылки и тоже возвращался битым.

Голодные, худо одетые, озлобленные повстанцы не знали покоя ни днем, ни ночью. Юрий Долгорукий трижды посылал в осажденный город монахов, предлагал, призывал не проливать бесполезно кровь, но Аленка твердила одно: «Умрем, но не сдадимся». Монахи возвращались и доносили: «Баба зело злюща, тверда, яко кремень. Пока она там, город не сдадут. А грацкие-де лутшие люди, кои к воровским людям не приставали, хотят бить тебе челом». Из Кадом а Логину последовал указ — бабу Аленку словить.

Наконец, корма, захваченные в Веденяпино, все вышли, в городе начался настоящий голод. Кошек и собак уже съели, принялись ловить крыс. Все чаще стали раздаваться голоса о тщетности сидения. Савва в воскресенье начал служить в храме обедню, сказал горячую проповедь, велел людям уповать на милость божью, на помощь зимы. Ибо в войсках царя было также голодно. Хлеба не было нигде — от Волги до Оки. Обозы с зерном, запрошенные царем из южных мест, не приходили и, как видно, не придут. Ибо вся белгородская черта тоже охвачена бунтом.

Во время проповеди к Аленке подошел Васька. Его не было видно двое суток, и сейчас он вошел в храм трезвый.

— Где ты пропадал? — тихо спросила Аленка.

— В Заболотье гонял.

— Зачем?

— Сказали, что матка твоя больна. Я чтоб тебя не беспокоить…

— Что с ней?

— Простудилась. На ладан дышит. Тебя зовет.

Аленка, склонившись, прошла к выходу, послала за конем. На паперть выскочил Еремка, спросил:

— Что стряслось?

— Мать шибко захворала, умирает. Скажи Степану — поеду проститься. Может, вылечу…

— Я с тобой! Мне она тоже мать.

Вскочив на коней, они поскакали в Заболотье. На пути им встретился Мирон. Увидев скачущих во все опор всадников, крикнул:

— Куда?

— Мать больна! — выкрикнула Аленка на ходу.

Мирон осадил коня, остановился. Про себя подумал «Тут что-то не ладно. Я вчера из Заболотья приехал, Мотя совсем здоровая была. Видно, что-то плохое произошло». Эта мысль не выходила из головы до самой усадьбы. В усадьбе старый Образцов тоже был тревожен:

— Мужики сказывали — видели утресь Логина и конюха Костьку. Поехали будто бы на Заболотье. Прикащик с добром никогда не ездит.

И тут Мирон понял — против Аленки замышляется зло. Он сменил усталого коня и поскакал в сторону Заболотья.

Когда Еремка и Алена выехали на дорогу через болото, коней с рыси перевели на шаг. Дорога была узкая, неровная. По обе стороны гиблая топь.

— Скажи-ка, атаман, — спросил Еремка, — кто у нас ныне на Заболотьи живет?

— Мама, старики, бабы, детишки.

— А на дорогу глянь — сотня конная прошла, не меньше.

— Может, Васька туда с ватажниками ездил. Он мне про мамину хворь сказал.

Еремка сошел с коня, осмотрел следы подков:

— Конные туда прошли. Может, вернемся? Мужичков с собой захватим?

— Столько проехали — возвращаться неохота. Будем осторожны.

В Заболотьи было тихо. Конные следы с дороги куда-то исчезли. Труба над Аленкиной землянкой дымилась, за часовней лаяли собаки. Еремка оставил Аленку около кузни, сам спустился к берегу, подошел осторожно к двери, прислушался. В землянке было тихо. Прижавшись спиной к стене у двери, Еремка крикнул:

— Мать, ты жива?!

За дверью грянул выстрел, и сразу послышался крик:

— Доченька, беги! Спа…

Распахнулась дверь, выскочил стрелец. Еремка разрядил в него пистоль, в три прыжка очутился у кузни, схватил Аленку за руку, потащил к часовне. Они еле успели захлопнуть дверь — со всех сторон к часовне бежали стрельцы. Церквушка была маленькая, три окошка и дверь. Стрельцы залегли, попрятались за шалаши и клетушки. Ударил по двери первый залп. Из досок полетели щепки. Аленка, хоронясь за простенком, выглянула в оконце, увидела — склонившись бежал стрелец с факелом. Она не спеша прицелилась, нажала на спуск пистоля. Грянул выстрел, стрелец словно наткнулся на преграду, упал. Факел ткнулся в снег, зашипев, погас. Еремка выносил из подполья пищали, кожаные мешочки с порохом и свинцом. Быстро зарядил пищаль, подал Аленке, та бросила ему разряженный пистоль. Стрельцы вели редкий огонь по часовне, на виду не показывались, видимо, ждали, когда изладят и зажгут другой факел. Еремка торопливо, но сноровисто работал шомполом — забивал в дула пищалей порох и свинец, проверял кремни. Пищали расставлял у окон. Аленке сказал: