Есть на Волге утес - [105]

— Он верно говорит, атаман, — вступил Еремка. — Красная слобода укреплена почти как город. Андреян Максимыч беду ждал со стороны Темникова и слободу огородил тыном, окопал валом покрепче, чем усадьбу. Из Темникова в слободу высланы все подьячие, их семьи, стрелецкие жонки там, сыскные люди. Они дешево себя не отдадут.

— Нет. Сначала будем бить по слободе, — упрямилась Аленка. — Мы же с Федькой Горбуном договорились— сперва берем слободу, потом город.

— От Федьки гонец только что прибежал, — заметил Ефтюшка. — Он Саранск взял с налету. Степанко правду говорит — Темников пора промышлять.

— Тогда скажите мне — кто у нас атаман? Я или Ефтюшка? Пусть тогда он рать на Темников ведет!

— Упрямство твое, Алена Ортемьевна, мне не понятно? — Кукин развел руки. — Чем медлить и спорить— давайте пойдем на слободу. Только…

— Может, так сделаем, — заговорил Савва, — разделимся. Ты, Степан, с Еремкой пойдешь на Темников, а мы с Аленой на слободу. Ежели одновременно — может, и ладно выйдет, а?

— Я согласна. Мне оставьте двести конных да полтыщи пеших, а остальное берите вы. Пушек мне не надо.

На том и порешили. Когда Кукин и Еремка вывели из усадьбы две тысячи с пушками, Савва сказал Аленке:

— Худо творишь, дочка. Разин-атаман, будучи в Хвалынском море, полонил красавицу-персиянку. Говорят, княжну. Знаешь, что он с нею сделал?

— Знаю. Метнул в воду.

— А почему?

— Надоела, поди. Поигрался и хватит. Все вы, мужики…

— По-бабьи судишь, дочка. Понял он — в этом великом деле нужно все от себя отринуть. И любовь, и честолюбство, и алчность. Токмо думу про волю одну оставить себе. Одну волю…

— Так, ты думаешь…

— Не думаю — знаю. Ты к острогу рвешься, где казак кудрявый сидит. Ты готова всех нас бросить, токмо бы в глаза его голубые взглянуть.

— В одну руку бороду и пупок взять неможно, — заключил Ефтюшка. Он о Аленкиной присухе знал.

Краска стыда хлынула на лицо Аленки.

— Нет, нет! Я не к острогу рвусь! Не к казаку. Мне барин Андреян Челищев нужен! — на глазах ее появились слезы. — Как вы могли подумать?!

— Так я же тебе докладал, — простодушно проговорил Ефтюшка, — что барин твой схвачен, под полом сидит. Ай запамятовала?

Аленка, закрыв лицо руками, выбежала.

— Охо-хо, — вздохнул Савва, прикрывая дверь. — Хоть и атаман, а девчонка же. Ну она разве виновата, что не вовремя любовь пришла. Она же, зараза, не спрашиват, ударит во грудь и запалит там огонь.

Старики сели на лавку рядом, задумались.

— Ты в молодости… страждал? — спросил Ефтюшка. — Я дак нет. Привез мне батько невесту из соседней деревни, сказал: «На тебе мосол — грызи». Детишков мне таскает чуть не кажин год, все девок. Сейчас опять брюхата осталась. Как она таи?

— В молодости я, Ефтюха, по святым местам ходил, баб возненавидя. Меня сия напасть под старость лег словила.

— Ух ты! Влюбилси? В кого?

— Вот в нее, в Аленку.

— Побойся бога! Она дочь тебе.

— Как дочь и люблю. Отцовство во мне, Ефтюха, проснулось. Тоже не вовремя. Так она мне дорога — на смерть за нее пойду.

— То-то ты в последнее время молчалив стал. Боишься?

— Боюсь. Может, напрасно я ее в атаманы послал, а?

— Так это не ты, бог ей указал.

— Веру я в наше дело теряю. Головы у дела сего нет. Илейка правду сказал — Стенька смалодушествовал. Были мы под Кузьмодемьянском, под Ядрином — от него ни одного указу. Сейчас здесь толчемся. Кто как вздумает. Ватаги мечутся, атаманы как слепые котята тычутся. Раздавят нас…

…Аленка выскочила на двор, в горящее лицо ударил холодный ветерок. Навстречу ей Еремка.

— Ты про Белолобого спрашивала?

— Ну?

— Нашел я его, а что делать — не знаю. Двух конюхов искалечил, зараза. Бьет задком и передком. Грызется, никого к себе не подпускает.

— Идем.

Белолобый стоял в малой конюшне, где шорницкая. От нашейного ремня к двум стойловым столбам натянуты цепи. Узда висит на столбе. Аленка попросила краюху хлеба, подошла к стойлу, протянула жеребцу:

— Ты все балуешь, Белолобый. Меня забыл совсем. — Жеребец, увидев чужого человека, тряхнул рез «ко головой. Звякнули цепи, застучали о настил копыта. Аленка подошла ближе:

— А помнишь, я тебе корку дала. Возьми.

Белолобый пряднул ушами, повернул голову в сторону, как бы стараясь лучше разглядеть человека, потом заржал негромко и потянулся к хлебу, мягкими губами принял краюху. Аленка осторожно просунула руку в стойло, потрепала коня меж ушей. Жеребец снова заржал, тихо, воркующе.

— Вот видишь, много лет прошло, а ты узнал меня. — Аленка расстегнула пряжку ошейника, цепи упали. Другой’ рукой сняла со столба узду, накинула на голову жеребца, вывела из стойла.

— Седло, — приказала Еремке. Тот подскочил, накинул на спину седло, затянул подпругу…

…Савва и Ефтюшка, закончив разговор, хотели малость выпить, но вбежала Настя, крикнула:

— Атаман зовет!

Аленка сидела в седле, при сабле, в шлеме. Конная сотня ждала ее за воротами. Савва заметил — глаза у атамана вспухли, покраснели. Лицо злое.

— Я еду в город, а вам здесь не бездельничать. Ты, Настька, воды вскипяти, лоскутов надери. Подорожник, крапива и иные травы, ты знаешь, чтоб были в достатке. Раненые скоро прибывать будут. А ты, Ефтюха, баню приготовь. Да не для меня, для всех. Темников возьмем— людей мыть надо. Инако вши съедят. Тебе, отче, делать нечего — поворчал на меня — теперь помолись во здравие. Вечером буду! — Рванула поводья, конь поднялся на дыбы, вырвался впереди швадрона