Есть на Волге утес - [103]

2

К утру все Заболотье знало — атаман-старица это ихняя Аленка, и она поведет их на слободу. Мужики растаскивали заранее заготовленные черенки для копий, насаживали на них наконечники, багры, топоры, ладили луки, стрелы, рогатины. Ждали. Аленку.

А она не уснула в эту ночь и на волосок — все говорила с матерью, рассказывала о своих скитаниях. О Саввё, Илейке, о Хитрово, о Никоне. Думала Аленка, что мать будет отговаривать ее от атаманства, но Мотя неожиданно сказала:

— Был бы жив отец твой, он бы благословил тебя. Непокорным был, гордым. Ты в него удалась. Ну а я боюсь за тебя, но все мы ныне не в своей власти. Тебя сколько лет Заболотские люди ждали, ты теперь не мне, им принадлежишь. Иди с богом.

На площади около часовенки Аленка увидела большое скопление народу. В центре стояли мужики, над ними лес копий, рогатин, багров. За кушаками топоры, у многих луки, стрелы. Ну, прямо не мужики, а воинство. Бабы жались по краям в переулках, ребятишки шныряли меж рядами, как воробьи сидели на заборах.

На высоком крыльце часовенки стоял старик, опираясь на суковатый посох. Был юн носат, борода и волосы на висках белые, макушка лысая. Вокруг крыльца сгрудились человек пятнадцать разного возраста.

Еремка растолкал мужиков, провел Аленку к крыльцу, ей встречь спустился по лесенке лысый старик, обнял, возвел на крыльцо.

— Это староста наш Перфил Обрасцов, — сказал Еремка, — Всему Заболотью советчик.

Старик, будто не слыша слов Еремки, махнул рукой в сторону мужиков, крикнул:

— Ну-кось, бараны! Отойдите в сторону — всю дорогу загородили, — И рассмеявшись, сказал Аленке — Это тож все Образцовы. Четырнадцать голов. Сыны мой и внуки. Любопытны, как суслики. Хотят узнать, куда ты их поведешь и много ли у тебя рати?

— Все рассказывай! — крикнул один из Образцовых. — А то мы живем за болотами, не знаем ничо!

— О себе я не буду говорить — меня-то вы знаете. А за болотами народ на бояр да воевод поднялся. — Аленка перед таким большим собранием не говорила ни разу, но не смутилась. Здесь все были свои. — Инсары уж взяты, атаман Федька Сидоров на Саранск пошел. А нам надлежит взять Красную слободу, Темников, потом итти на Шацк. А рати у меня две тыщи человек, половина из них конные. Есть четыре пушки больших да столько же затинных, есть мушкеты, пищали.

— Разин где ныне?

— Степан Тимофеич Волгу и Дон поднимает. А благословил его на бояр и воевод патриарх всея Руси Никон. Об этом я доподлинно знаю. И поведет черных люден Степан Тимофеич на Арзамас, Муром, Владимир и далее на Москву. Кузьмодемьянск, Цывильск, Ядрин уже в наших руках. И еще сказывают, что пристал к «Разину царевич Нечай. Правда это или нет, доподлинно сказать не могу.

— Куда поведешь нас?

— Я не пастух, вы — не стадо. В бой водить, у меня на то атаманы есть. Сколько вас ныне собралось? — Аленка обратилась к Перфилу.

— Восемсот с гаком будет.

— Разделите всех, на сотни, — выберите сотников и выводите людей к селу Плужному. Там мои есаулы с ратью стоят, они вам все укажут. Одну сотню здесь оставьте. Дитев и баб беречь. Мало ли что может быть. А главным атаманом над вами оставляю Еремку. С богом, мужики!

Толпа загудела, но с места не тронулась. Все смотрели на старика Образцова. А он не торопясь снял шапку, погладил ладонью лысину:

— Я вот, дочка, что хочу еще спросить? Ну, мы бессписочные, нас нужда гонит. А вот ты сама что для себя ищешь? Для себя.

— Столь ли это важно, дед Перфил?

— А как жа. Каждый, кто в мятеж идет, что-то про себя думает. Может, ему с тобой не по пути. Может, ты ради власти, славы али богасьва за меч взялась?

— Коли так — отвечу! — Аленка запустила руку в карман кафтана, вытянула кандалы. Подняла их над головой: — Вот эти желези четыре года я ношу с собой. В них моего отца Артемия Иваныча барин насмерть батогами забил. Пока я эти железы на барина не надену — меч не брошу.

— А потом?

— А ты, дед, думаешь, другие баре в кандалы нашего брата не ковали? Со мною мудрый поп идет. Он слова господни всем сказывает. Дескать, кто был последним — станет первым, а первые — последними!

— Вот теперь с богом, мужики!

3

Темников и Красная слобода жили в эту осень как в угаре. Со всех сторон шли вести о бунтовщиках. Не было села, где не завелась бы ватага, не было деревни, где не побывали бы шайки бродяг, прельщавших мужиков на бунт. Восстали села Плужное, Шаверак, Шенино, Куликово. Грабили богатых и бедных. Сыщики присмирели, беглых уже не ловят. Их самих ловят и вешают на деревьях.

Помещики надежду на стрельцов и солдат потеряли, стали укреплять свои именья сами и на свой счет. Вооружали состоятельных, «лутших» мужиков, которые соглашались встать на защиту барских и своих жизней. Таких было немало.

Андреян Челищев все свое именье окружил тыном — сплошным забором из вкопанных глубоко в землю заостренных бревен. Над этим трудились все лето крепостные и тягловые мужики.

У Андреяна с братом Василием Челищевым давно спор идет.

— Ты, Андреянко, глуп, — твердит все время воевода, — Тын твой сожгут твои же кабальные смерды, они же копьями, которые ты хочешь отдать, тебя же пронзят, хлеб и скот разворуют. Надо все: зерно, скот, лошадей, а их у тебя с тыщу, пока не поздно продать и бежать куда глаза глядят. С деньгами нигде не пропадешь.