Если покинешь меня - [184]

Машина загрохотала, резко взяла с места и исчезла в темноте. Только запах выхлопного газа еще некоторое время висел над теплым асфальтом.

36

Поток пассажиров вынес Гонзика на привокзальную улицу Нюрнберга. Как у него изменился критерий жизни!

После бурных переживаний последних месяцев даже убогая Валка представлялась ему тихой безопасной гаванью.

Гонзик шел по знакомым улицам и удивлялся переменам за год: ряд новостроек на месте зиявших прежде руин; вместо длинных молчаливых очередей — теперь небольшие группки перед магазином, да и люди, как показалось Гонзику, одеты лучше: уже не мозолило глаза донашиваемое, кое-как перешитое военное обмундирование. Германия, видимо, несколько опомнилась после худших, тяжелых послевоенных лет. Но, разумеется, безногие и безрукие молодые продавцы лезвий для бритья и художественных открыток остались. И перед храмом святого Лаврентия по-прежнему сидел тот же, что и в прошлом году, нищий с лицом индийского философа, в черном жестком котелке на белоснежных волосах.

Картина города, залечивающего свои раны, мелькала перед глазами Гонзика, однако всеми фибрами души он устремился к совсем другому образу, к единственному существу, при мысли о котором порывы радости и надежды сменялись в сердце Гонзика опасениями и ревностью. Катка! Бессчетное число раз видел он ее милое бледное лицо. Как страдал он в минуты, когда… А теперь он шагает по Нюрнбергу, и в нескольких километрах отсюда — Катка. Через три четверти часа, через полчаса — и все же он отдалял эту минуту, словно боялся. Кого? Ее? Вацлава? Самого себя? А что, если Вацлав с ней помирился? Или она влюбилась в кого-нибудь другого, или, не дай бог, ее уже вообще нет в Валке? Год в жизни обитателей лагеря — время долгое. Что с ними произошло за этот год?

Он хотел вскочить в первый же автобус, идущий к лагерю, но, как бы против своей воли, отправился к старому жилому дому в гостенгофском предместье.

На знакомых дверях чужое имя, но Гонзик все же позвонил.

— Губер? Он выехал.

Гонзик остолбенел.

— Куда, вы не можете сказать?

Старый человек в теплых домашних туфлях, с альбомом почтовых марок в руках пытливо оглядел Гонзика.

— Кажется, в Гамбург. Кому охота интересоваться завсегдатаем тюрьмы? Выбрался оттуда и пошел на поденщину. А впрочем, может быть, снова сидит. Таких не следовало бы выпускать вообще: пускай себе мудрствуют над этим их Марксом за решеткой. Прощайте! Grüss Gott.

Гонзик медленно спускался но лестнице. Он поднял голову и взглянул на верхнюю площадку; в тот раз там стояла удрученная старушка Губер, она держалась за барьер и тихо говорила: «Лучше сюда не ходите…»

Теперь никто не стоял. Лестница тиха, только из водопровода, проведенного не в квартиры, а на лестничные площадки, глухо капала вода.

«…Иначе он привьет вам свою веру…»

Сколько раз за прошедший год Гонзик думал о Губере, о том, что тот говорил ему. Из того, что Гонзик пережил и увидел своими собственными глазами, он понял, что факты говорят в пользу хромого Губера, а не его противников. И все же Губер в тюрьме, а те — у власти.

Бывший редактор, образованный человек, теперь где-нибудь в порту грузит ящики, а вот дома иной рабочий, глядишь, стал редактором.

«Дорогая мамаша Губер, не понял я еще всего, во что верил ваш муж, но со «свободой», ради которой мы бежали сюда, что-то явно не в порядке. И еще я узнал теперь, что лучших людей нужно искать именно между теми, кто осуждает здешние порядки!»

Гонзик медленно шагает по улице, не прячась, не боясь. Как странно! Всего несколько дней назад он был на пути в пекло, а теперь…

Отчизна, мама, прежняя жизнь. Ты, Гонзик, еще не выиграл боя за них, все это еще страшно далеко — за тридевять земель, но вместе с тем близко, рукой подать.

Господи, разве это так просто?

Как-то еще встретят там, на родине!

Вернулся беглец, государственный изменник.

«Почему вы убежали? Единственно лишь из-за страсти к приключениям? Не морочьте нам голову! С какой целью вы вернулись, Ян Пашек? Кто вас направил? Шпионаж, вредительство, убийство — что именно вам поручили совершить, после того, как вы добьетесь нашего доверия?»

В тот раз, в Регенсбурге, Гонзика допрашивали именно таким образом. И разве дома не имеют права на такие вопросы? Его посадят. Как он будет оправдываться, как докажет, что он не предатель?

«Почему мы должны верить вам? Уже два года прошло с тех пор, как мы перестали вам верить. Вы удивлены?»

Если даже он заполучит самого лучшего адвоката и если судьи будут добры, как ангелы, все равно факт останется фактом: он убежал!

«Что вы выдали врагу, Ян Пашек? Кто вам поверит, что вы ничего не сообщили неприятелю?»

Гонзик сидит в автобусе, зеленая вывеска со скрещенными киями промелькнула мимо окна. Как раз в этот момент кто-то вошел в трактир «У Максима». Гонзику показалось даже, что он услыхал назойливую музыку оркестриона.

Знакомые улицы, примелькавшиеся фасады. Недавние опасения относительно Катки уже снова волнуют его.

Через полчаса, через двадцать минут… Гонзик нетерпеливо смотрит в окно. Он даже не замечает, что улыбается. Какое чудо, что он сидит здесь, в автобусе, идущем к Валке! Какое счастье, что ему удался этот дерзкий план! Такое выпадает одному из тысячи отважившихся на побег. Он готов дать голову на отсечение, что теперь начальники военных транспортов, следующих на фронт, будут загонять несчастных легионеров в трюм, как только Порт-Саид покажется на горизонте.