Если нам судьба... - [47]

— Надо вам сказать, Леночка, что я была ближайшей подругой Людмилы Павловны, первой жены Сергея Степановича. Она была прекрасным человеком и очень хорошим врачом, но характер у нее был сложный. Она всегда и на все имела свое мнение, которое яростно отстаивала, и переубедить ее было практически невозможно. Это и неудивительно. Они ведь с Сережей на фронте познакомились, в одном госпитале работали, он — врачом, их тогда после ускоренного курса обучения сразу на войну отправляли, а она — медсестрой. У нее все родственники в оккупации погибли. Одна она осталась. Они на фронте и поженились, он потом ее беременную сюда к родителям отправил. Он сына хотел Дмитрием в честь деда назвать, а Люсенька настояла, чтобы Сергеем. Сказала: «Если ты с фронта не вернешься, то у меня другой Сергей останется».

— Видимо, она очень любила Сергея Степановича? — спросила я.

— Да, и он ее тоже очень любил и, когда она заболела, сделал все возможное, чтобы спасти ее, но болезнь оказалась сильнее. Сережа очень тяжело переживал ее смерть, ему было очень одиноко. Очень. Вот тогда они с сыном и обменяли две свои квартиры на одну большую. Он и предположить не мог, что когда-нибудь снова женится. Конечно, были женщины, которые хотели бы поддержать его, и не только в этот момент, но он все не мог забыть Люсеньку. А вот в 83-м появилась Катень-ка, она как; раз в институт поступила. Она, конечно, не красавица, но было в ней что-то такое трогательное, беззащитное, детское, что ли…

С этого момента я, как говорят на Востоке, «повесила уши на гвоздь внимания» — начиналось самое интересное.

Как я поняла, Катенька не шла в бой с открытым забралом, она просто тихонько следовала за профессором, куда бы он ни шел, ловила каждое его слово, смотрела влюбленными глазами и не делала никаких попыток подойти и заговорить. Профессор постепенно привык к этой безмолвной тени, потом начал замечать ее, а затем начал замечать, когда ее нет рядом. Однажды он что-то ей сказал, совершенно нейтральное, а она смутилась и убежала. Когда через несколько дней он остановил ее в коридоре и спросил, не обидел ли он ее чем-нибудь, она, густо покраснев, ответила, что она из глухой деревни, в городе ничего и никого не знает, ничего не умеет, из того, что умеют городские девушки, всего боится, чувствует себя здесь очень одиноко, у нее вообще на свете никого нет и ей очень страшно, и посмотрела на профессора полными слез глазами. Добрынин почувствовал себя могучим защитником слабой сиротки и Пигмалионом перед куском необработанного мрамора в одном лице и сдался на милость победителя, еще не догадываясь об этом.

Он взялся за воспитание Кати: они ходили в театры, консерваторию, он подбирал ей книги для чтения, и каждое его слово и пожелание воспринималось как откровение свыше. Катя с ним не спорила, не отстаивала свою точку зрения, не навязывала своего мнения, соглашалась со всем, что он говорил. Этим она выгодно отличалась не только от его покойной жены, не признававшей ничьего мнения, кроме своего собственного, — с этим он с годами смирился, как с неизбежным злом, но и от ученых остепененных дам, стремящихся скрасить одиночество профессора и для привлечения к себе внимания пытавшихся вовлечь его в научные споры.

Идиллия продолжалась недолго. Возмущенная общественность, состоявшая, в основном, из отвергнутых дам, возжаждала крови распутника — в 84-м публичное смакование подробностей чьей-то личной жизни тоже было очень популярным, правда, подходили к нему с других, идеологических, позиций. Уверения профессора, что их с Катей связывают чисто платонические отношения, были подвергнуты не только сомнению, но и осмеянию: «Так ты еще и дурак!». Катя плакала и собирала вещи, чтобы вернуться в деревню. Профессор не мог этого допустить, и без всякого шума, марша Мендельсона и машин с кольцами и пупсами Катя Злобнова стала Катей Добрыниной и пошла по жизни дальше уже в новом качестве — профессорской жены.

При очередном вызове в партком, хотя Добрынин был беспартийным, профессор, поблескивая своим новым обручальным кольцом, спросил, а с каких пор предметом разбирательства могут служить его отношения со своей собственной женой. Широкая общественность шумно высморкалась в надушенные французским парфюмом платочки и горестно вздохнула о навсегда потерянном для них, так и не оценившем величие их души неблагодарном Добрынине.

Для Кати же испытания только начинались. Ей предстояло жить в одной квартире с сыном и снохой профессора и двумя его внучками. Это был совершенно чуждый ей быт, ей были незнакомы и непривычны царившие в доме порядки, но она справилась. Катя, как губка, впитывала все, что может ей пригодиться, она училась не только в институте, она каждый день училась дома, училась в гостях. У нее была цель — стать дамой, и она ее добилась.

— Вы не можете себе представить, Леночка, какой Катенька деликатный человек. Сережа рассказывал, что, если они собирались куда-то выходить и он хотел, чтобы она надела бриллианты… Ах, Леночка, у Люсеньки были чудные старинные бриллианты, она их получила в подарок на рождение сына от Сережиной матери: кольцо, браслет, серьги и редкой красоты кулон. Этот гарнитур в семье «Кленики» называли, он был в форме кленовых листьев выполнен.