Если любишь… - [80]

И Игорек, забыв о намерении больше старику не наливать, черпнул из котелка чаю. Он, конечно же, не верил дедовским россказням, потому что знал — земля вертится и летает, как большое яблоко, вокруг солнца и между звезд, а бога нет и дьявола нет, но все-таки ведь кто-то плачет в чаще и огоньки мигают. Или вон как истошно вопит, небось со злости, что ему не верят, не идут на голос. Не-е, как хотите, а тут что-то есть. Может быть, и земля вертится, и тот в чаще живет.

…Сколько себя помнил, Игорек не любил, даже боялся укладываться спать, ему было жаль времени, в которое могло тоже произойти интересное, и казалось, что больше он не проснется, а если и проснется, все будет по-другому, не так, как прошедший день.

В шалаше было прохладно. А один, наверное дежурный, комар все-таки остался, не убоялся дыму, когда дед головней выкуривал мошкару и прочую нечисть, и зудел этот комар, зудел, мешая Игорьку думать. А поразмыслить было о чем.

Тот в чаще плакать перестал, наступила тишина, лишь изредка заполошно гукал филин: «ху-гу!», «ху-гу!», но мальчик уже знал — это филин — и не боялся. Правда, встретиться с ним взглядом он не хотел бы, но рядом ворочался и постанывал дед, и лежали они в шалаше, сюда филин залететь никак не мог.

— Ох-ох, помру я, Игорюша! — неожиданно громко и болезненно сказал старик. — Помру!

— Что ты, деда? — Игорек не испугался, дед всегда так стонал и по утрам, когда у него ломило поясницу, и перед непогодой.

— Сердце чёй-то схватило. — Старик поправил на внуке одеяло. — А ты спи, спи, может, оно отпустит еще. И ничего не бойся, не бойся.

— Дедушка, я с тобой, что ты… — Губы у Игорька слипались и разговаривать не хотели. Он повернулся на правый бок, как учили еще в детском садике, и увидел себя идущим по лесу, кругом страшные, темно-синие сосны и ели, а между ними огоньки, огоньки, и плачет кто-то горько-горько, плохо ему. И не хочет Игорек идти, а только ноги сами идут, ведь плачет кто-то: беда у кого-то, а в беде надо помогать, и идет, и идет Игорек. Только вдруг плач затих, и огоньки потухли, и все остановилось, стихло, потом зажглись на сосне два глаза и раздался хохот. И понял Игорек, что над ним смеются, над ним, что облапошил его этот неведомый из чащи, а он, Игорек, уже и не Игорек вовсе, а дедушка, и сел на пенек отдохнуть дедушка, и говорит, обращаясь к зарослям: «Устал, ты не знаешь, как я устал, потому знал, что ты врун, но шел за тобой, думал, может, старика ты не будешь обманывать, думал, узнаю, а вдруг правда кто-то плачет, плохо кому-то. Ан нет. На нет и суда нет. Теперь я твой, только внука моего пока не трожь».

И в это время из темноты вышла Катька-Катерина с рысью. «Михеич, помнишь меня?» — «Помню, Катерина». — «Хочешь, рысь моя тебя выведет отсюда?» — «Нет». — «Почему?» — «Долго сказывать. Я ведь сам сюда пришел, в эту чащобу, потому что верил всю жизнь, и раньше все хотел пойти, да люди отговаривали, а теперь уж у меня годы не те, чтоб взапятки вертаться. Не те годы, страху нету». — «Ну, дело твое», — сказала Катька и исчезла, а за нею и рысь ушла, только два раза оглянулась и посветила на деда любопытными и хитрыми зелеными глазами.

— А как же я-то, деда? — закричал Игорек. — Я с тобой хочу, ведь ты — это я, я! Игорек! — Он кричал так громко, что проснулся.

В шалаше было тихо, и только по-прежнему зудел комар, а может, это уже был другой, прилетевший первому на смену. Игорек пошарил рукой, деда рядом не было, и, вытолкнув из лаза сенную пробку, которой они закрывались от гнуса, мальчик выполз наружу.

Старик лежал возле умирающего костерка. «Душно, наверное, стало», — подумал Игорек и присел рядом со стариком… Он сломал пару сучьев и подбросил в костер. Пламя пыхнуло, будто обрадовавшись новой добыче и боясь, что она может ускользнуть, потом успокоилось, опало, и сучья загорелись, затрещали, разбрызгивая в черную темень красные искры.

Игорьку не хотелось смотреть в чащу, но темнота вокруг костра притягивала, и он огляделся. Из глубины тьмы, помигивая, светили холодные зеленые огоньки, они звали, манили, но мальчик знал, что это обман, он теперь знал это. Потом где-то запела птица, но неожиданно, словно ветка сломалась под ногой нерасторопного ходока, недовольно гукнул филин, и все стихло, стихло, и, будто обиженный маленький ребенок, кто-то заплакал в чаще.

— Деда, мне страшно, — затормошил Игорек старика. Но старик не отвечал. Он будто спал, но спал слишком уж спокойно, слишком тихо.

— Деда! Деда! — Игорек затряс его сильнее, но дед даже не шевельнулся. Старик лежал на левом боку, будто хотел придавить боль в сердце и прикончить ее, правая рука его вцепилась в землю, и несколько травинок торчало между пальцами.

«Умер, — подумал Игорек. — Ведь он на огоньки пошел! Нет, он заболел, заболел… — пытался успокоить он себя. — Утром он проснется и пожалуется на поясницу… Если бы здесь был телефон, можно было бы вызвать «неотложку»!»

Надо было позвать взрослых.

Игорек знал, что на другом конце поляны шалаш их соседей по покосу, и с вечера там виднелся костер, но сейчас он тоже, видимо, угас и превратился в один из мигающих в темноте огоньков. Но он там был! Игорек взял на всякий случай головню из костра и пошел в темноту, туда, где горько кто-то плакал и мигали огоньки, обманные огоньки, но он знал — один из них настоящий, только бы не заплутать.