Если любишь… - [38]

— Што ты, Петя? — тихо спросила она.

Он посмотрел на нее мутно, сквозь слезы, и, неожиданно обняв, уткнулся носом в грудь ее, и зарыдал, не сдерживаясь, навзрыд, как ребенок.

— Што ты, што ты?.. — Она поглаживала его по голове, чувствуя себя матерью, утешающей маленького сына. — Што стряслось-то?

Петр мотал головой, стирая слезы рукавом рубашки, и не мог вымолвить ни слова.

— Да што стряслось-то? Што? Умер кто, что ль? Ты скажи, Петенька… — Татьяна сама была готова расплакаться. — Петя! — закричала она. — Петя! Очнись! Што с тобой?!

Он вздохнул, помотал головой, будто избавляясь от навязчивых мыслей, и сказал просто:

— Ничего. Сегодня подписал приказ об увольнении Лехи Сапожникова.

— Ну… — не понимала она.

— Все… Был цехком, постановили предложить уволиться по собственному желанию, как все-таки он инвалид войны. Леха написал заявление, а я подписал.

— И правильно сделал. — Татьяна всегда была в курсе всех дел мужа, начальника кузнечно-прессового участка, да и немудрено — сама всю жизнь проработала на заводе и знала всех и вся. — Он же алкаш, твой Леха, прогуливает почем зря, а его еще держать? Брось и думать… Уволили и уволили, значит, за дело.

— Мы воевали вместе.

— Ну и что ж, что воевали. Там он, может, человеком был, а теперь алкаш алкашом и прогульщик к тому же. — Татьяна опять погладила его по голове и почувствовала, как Петр напрягся, задрожал. И вдруг он вскочил со стула, в глазах, налившихся кровью, загорелись холодные огни, ей показалось, что муж даже замахнулся, но он лишь резко отстранился:

— Дура! Он же вконец пропадет, в цехе заклюют, в поселке все кости вымоют, я же убиваю его! Э-эх! И с тобой… такой… я всю жизнь прожил!

— Дак толком бы объяснил, Петя…

Он метнулся к двери, схватил с вешалки кожаную летную куртку, подаренную сыном Николаем, и, уже открыв дверь, остановился:

— Запомни: я с ним воевал! Он меня… мне… — не договорив, Петр шагнул за порог и хлопнул дверью.

В эту ночь Петр так и не пришел домой, Татьяна допоздна ждала, не понимая, с чего это муж так злится на себя, ведь много же нервов он уже потратил с Лехой Сапожниковым? Чего он столько лет нянчился с ним? Неужели ж только потому, что воевали вместе? Так и она в войну со многими работала, многое перенесла, но ведь не все ей друзья-подруги? Предложили Лехе уволиться — цехком постановил, а муж подписал, дак что ж за трагедия? Был бы другой на его месте, тоже подписал бы и даже не вспомнил. И какая здесь разница?

А Петр Калмыков всю эту ночь бродил по улицам городка, перебирая в памяти год за годом всю войну и постоянно возвращаясь в воспоминаниях к зимней ночи сорок первого года, когда…

…Засекли их сразу на нейтралке. Осветили ракетами и начали обстрел из пулеметов по секторам. Надо было возвращаться. И вот здесь-то перебило ноги Лехе Сапожникову, неудачливому его земляку… Петр взвалил его на спину и пополз. Оба они были в маскхалатах, и все-таки пулеметчик то ли чутьем определял их, то ли что-то выдавало, но только немец пристрелялся и бил точно. Пули ложились то впереди, то позади них, пулеметчик вроде бы играл в кошки-мышки. И Петру стало страшно, страшно потому, что он понимал: в любую секунду его жизнь может оборваться по чьей-то прихоти. И вот это осознание зависимости своей жизни от чьего-то желания парализовало его волю, возникла подленькая мыслишка: а ведь Леха-то сверху, его первого, а меня, может, и не достанет…

Они скатились в воронку. Сапожников хрипел, из уголков рта у него толчками вытекала кровь. Петр ощупал его, на спине нашел две раны. И ему стало вдруг стыдно за себя, противно. Он взял Сапожникова на руки и, выкарабкавшись из воронки, пошел к своим во весь рост. Опять затарахтел пулемет, но тут с нашей стороны ударили из пушки, и стрельба прекратилась.

За то, что он вынес товарища из-под огня противника, Петр был награжден первой медалью «За отвагу». Но никогда за всю жизнь не мог забыть, как, очнувшись, перед отправкой в тыл, Леха, улыбаясь вымученно, одними губами, на которых запеклась студенистыми сгустками кровь, сказал слабо:

— Живи, Петр, вот такая мне невезуха.

И когда Леха вернулся через полгода из госпиталя (а ведь мог бы попасть и в другую часть), и позднее они никогда не вспоминали о том случае. И это тоже болью отдавалось в душе Петра, значит, он чувствовал тогда в поле, на снегу, под огнем, что Петр испугался, может, даже мыслишка Петра ему передалась? И всю войну в каждом бою перед глазами Калмыкова была та улыбка Лехина, взгляд его, какой-то ехидный и в то же время несчастный. Воевал Петр на совесть, награды получал, а Леха, раненный за войну тяжело и легко восемнадцать раз, заработал лишь «За победу над Германией». Как это случилось, не объяснил бы, наверное, ни один из командиров их роты, которых за время войны сменилось более двадцати.

И когда после войны они устроились в один цех, на один участок, Петр постоянно чувствовал его взгляды. Леха смотрел с ненавязчивой, но такой едкой, жалкой и странной ухмылкой, что Петру делалось не по себе. Леха Сапожников стал для Петра Калмыкова его больной совестью.

Годы работы не сблизили их и не разделили. И вот…