Если любишь… - [37]

Домой он вернулся, когда солнце только перевалило зенит.

Было жарко, но Николай не пошел в дом, где всегда стояла прохлада, а сел на завалину. Он сидел сгорбившись, будто какая-то тяжесть пригибала к земле, и бездумно прутиком что-то вычерчивал на песке. В нем происходила какая-то неясная даже ему самому внутренняя работа. Нет, это невозможно объяснить словами.

Он сидел на завалинке и чувствовал, как под жарящими лучами волосы его будто бы стали дыбиться, накаляться и даже слегка затрещали. Он смотрел на клен, росший одиноко во дворе, и как из пелены тумана проступало в сознании: родной, родной, роди-и-мый!

Клен рос оттуда, где были его, Николая, давно умершие отец и мать, деды и бабки, и в то же время он стремился туда, где, должно быть, горько плачут нерожденные дети Татьяны. И клен понимал его, как может понимать одинокая душа другую одинокую душу. Он — брат, родной, родной, роди-и-имый!

Николай и себя почувствовал кленом, он ощущал, как узловатые руки его, словно глина в засуху, потрескавшиеся от долгой работы, становятся ветвями и тянутся, тянутся туда, в небо, в будущее, которого уже не будет. Он сломал прутик и резко встал, в глазах потемнело. Николай потянулся к солнцу головой, руками, всем телом, но неожиданно резкая боль пронзила его по позвоночнику, и он упал, будто подкошенный…

Он лежал на песке дорожки и чувствовал себя ничтожно маленьким и жалким перед всем этим белым светом, и смотрел в бездонное небо, и ему казалось, что небо прогнулось, провисло над ним и давит, и зовет в свою глубину.

Николай попробовал встать, но ноги перестали ему повиноваться. Он перевернулся на живот, кое-как подтянувшись на руках, взобрался на завалину, сел, прислонившись к теплым бревнам дома.

Как двор, весь мир был для него пустынным. Его почему-то не пугало, что ноги не повинуются, ему было страшно от одиночества.

— А-а-а! — крикнул он. — Эге-ге! Кто-нибудь!

Прислушался. Тихо. Оглушительно тихо. Только жарит солнце да чуть-чуть шевелятся и шуршат листья клена. Он вспомнил, как почувствовал себя родным этому дереву, как, повинуясь неясному зову, потянулся в небо… Увидел себя как бы со стороны, и ему подумалось, что невозможно вырвать клен из земли — умрет он, ибо засохнут корни. Корни. Земля…

В сорок пятом, перед самой Победой, когда наши войска уже взяли Берлин, Ваську Кайгородова стукнуло током. Он свалился замертво, и бурильщики до прихода полуторки закопали своего друга в землю, жарко было, чтоб на солнце оставлять, да и мухи… Закопали — и опять за работу. А потом кто-то увидел, что земля в том месте шевелится, закричал, все кинулись к покойнику, а он встал сам и безумными глазами смотрел на траву, деревья, на своих друзей и ничего не понимал…

Николай нагнулся, чтобы скинуть с ног ботинки, но не смог достать до них и, все больше заваливаясь, неловко свалился с завалины.

И, уже лежа, повинуясь вернувшейся к нему той, давно ушедшей злобе и ярости, согнулся, скорчился, содрал с ног ботинки, отшвырнул их в сторону и стал горстями бросать песок на ноги.

Песок был сухим, пыльным и разлетался по воздуху.

Тогда он стал рыть яму. Он копал с бешеным остервенением, ломая ногти и сдирая с рук кожу. Он хрипел и что-то бормотал про себя. И стал успокаиваться, только достигнув влажного и прохладного слоя.

— Вот она, мать сыра-земля…

Николай перевернулся, сдвинул непослушные ноги в яму и забросал их землей. Потом снял рубашку, лег на спину и забылся.

Очнулся он от покалывания в ногах. Подумал: «Ага… проходит». Шевельнулся, будто нежась, потерся спиной о горячий песок и тихонько-тихонько, совсем по-стариковски засмеялся:

— Хе-хе-хе!.. едрёна… не сломался Колька-Сухарь… Хе-хе-хе-хе!

И летела в пространстве Земля, и небо, окутывающее ее голубым туманом, заслоняло от вселенского холода и одиночества совсем беззащитного перед временем человека.

ВСЕЙ НАШЕЙ ЖИЗНЬЮ…

Он пришел домой мрачный. Жена знала, что в такие минуты к мужу лучше не подходить, и терпеливо ждала, пока гнев его выплеснется наружу.

Она не боялась этих припадков гневливости, зная, что Петр ее не тронет, виноватым может оказаться стул, не на месте стоящий, или поленья во дворе, до сих пор не расколотые, или… Многое могло быть не так, как положено бы, многое могло стать поводом для гнева, но не жена. Потому что, отгневавшись, он уже многие-многие годы присаживался рядом с ней и виновато начинал выкладывать, что случилось и почему.

Но в этот вечер Петр Калмыков не просто злился, а потому и не искал поводов для разрядки. Гнев копился в нем, нарастал, как лавина, и, не имея выхода, начинал сотрясать его организм, стремясь вырваться наружу.

Татьяна сидела за прялкой. Купила на базаре хорошей шерсти по случаю и надумала связать Петру и себе по теплым носкам и варежкам. Она искоса поглядывала на мужа, ждала и понимала: неладное случилось.

Петр ходил по комнате, пыхтел, сопел, кашлял, будто хотел что-то сказать и не мог. Потом присел боком к столу и прикрыл ладонью лоб и глаза. Он сидел к ней спиной, и Татьяна заметила вдруг, что плечи его тихонько вздрагивают, встала, подошла к мужу и отняла ладонь от лица. Он плакал, он плакал, как не плакал с тех пор, как, вернувшись с фронта, встретил ее у проходной завода. Исхудавшую, с синими кругами под глазами, блестящими голодно и болезненно.