Если любишь… - [27]

В палате никого не было. Она присела на кровать, достала из тумбочки книгу. Вот уже неделю она читала «Жизнь животных» Брема и удивлялась, как у животных все хорошо устроено — по принципу какой-то жестокой доброты. Природа оберегает своих детей их же руками, точнее, зубами, а человек… человека она выпустила одного в океан добра и зла.

— Бочарова, почему не в клубе? — в дверях стояла нянечка Надежда Алексеевна.

— Не надо, теть Надя, я одна здесь.

— Грустишь все?

— Грущу.

Эта нянечка была единственным человеком, с которым Ларисе было хорошо, тетя Надя умела посочувствовать, ненавязчиво, незаметно, как-то по-матерински приласкать, сказать нужное слово.

— Тебя в приемный покой вызывают.

— Мама приехала!

— Муж.

— Как муж?! — она вскочила с кровати, знала — их встреча состоится, просто неминуема, но не думала, что это произойдет здесь. — Нет! Не хочу мужа!

— Вот тебе и раз, а я к доктору ходила, просила за тебя, он тоже был против этой встречи. Надень халат, доченька, и пойдем, муж тебя ждет.

— Нет! — Лариса расплакалась. — Не здесь, только не здесь.

— Ну-ну, не плачь, — няня погладила ее по голове. — Не плачь. А увидеться вам надо, поговорить, мужик умный — приехал, значит понимает. Идем… Идем же! — Она обняла Ларису и, тихонько подталкивая, вывела в коридор.

— Тетя Надя, я не хочу в этой одежде, мне стыдно, — пыталась сопротивляться Лариса.

— Ну вот, «в этой одежде»… Я дам тебе шерстяную кофту, а платок сними, и ничего… ничего.

Он сидел в небольшой жаркой комнатке, пахло чем-то кислым, нездоровым.

Иван заранее продумал, что он скажет Ларисе, но здесь на ум ничего не шло. Он сидел и не думал ровно ни о чем, это было состояние опустошенности, точно так же с ним бывало, когда он слушал классическую музыку — он тупел и не понимал от чего — от музыки или от безделья. Вошла Лариса. Лицо ее было заплакано, но она держалась. «Москва слезам не верит, — подумал Иван. — Похудела, подурнела, жалкой стала, а было… Надо что-то сказать. Что?»

— Тетенька, вы, может, выйдите, — обратился он к медсестре и подумал, что вначале надо бы поздороваться с женой. — Здравствуй, Лариса.

— Здравствуй, — тихо ответила она.

— Одних оставлять не положено, — сердито сказала нянечка и утвердилась возле стены.

«Черт возьми! Как же говорить при посторонних? Надо было раньше думать, ведь можно было предположить…»

— Здравствуй, — еще раз повторил он, чтобы хоть как-то нарушить наступившую тревожную тишину.

— Тетя Надя, оставьте нас, прошу… — всхлипнула Лариса.

— Ладно, посидите.

— Мамаша, я ж не убивать ее пришел, — возмутился Бочаров.

Нянечка строго посмотрела на него и молча вышла.

— Здравствуй, — в третий раз машинально повторил Иван, смешался, почувствовал это и, стараясь справиться с волнением, добавил: — Пришел вот повидаться, поговорить.

— Да.

— Надо нам что-то думать. — Ему казалось, что он говорит убедительно.

— Да. — Лариса сложила руки на коленях и рассматривала свои ладони.

Иван посмотрел на ее коротко постриженную голову, опущенные худые плечи и замолчал. Хотелось пить, даже лучше горсть снегу, чтобы зубы заломило.

— Я слушаю, говори, — она подняла голову.

— Что говорить-то, я не знаю.

— Но ты же пришел.

— Пришел.

— Вот и посмотри на меня, какая я стала жалкая.

— Ты не так поняла, не злорадствовать я здесь, за другим.

— Зачем же?

— О жизни поговорить.

— Работаешь?

— В аэропорту. Что-нибудь хотел тебе принести, да ничего не придумал, — солгал он, и она почувствовала неправду.

— Ничего мне не надо от тебя, успокойся, — сказала она усталым голосом, в котором слышалось: «Ах, оставьте меня!» — Говори о жизни.

— Собственно, и говорить нечего. Живу, работаю. Нормально. Помнишь, когда поженились, купили на толкучке старое бельгийское ружье, еще мать твоя ругалась, что деньги зря тратим, отремонтировал, только стрелять все равно нельзя — раковины в стволе. Висит теперь на ковре. Рог еще купил, тоже повесил…

«Что я мелю?! И про рог не вовремя…»

— Да… Да… Да… — повторяла Лариса односложно. — Если хочешь о разводе, скажи прямо. Я согласна. Спасибо, что приехал.

— Подожду пока.

— Скажи — стыдно одному идти в загс…

— Нет, что ты! Не в этом дело!

— В чем же?

— Не знаю. Хотел увидеть тебя, мы ведь давно не виделись. Я вот вылечился, здоров, почти… С палочкой хожу, но хожу.

— Видела, как ты из суда выходил.

— Да, да. Мне тогда, честно говоря, тошно стало. Как это вышло? Почему именно с тобой… с нами?

— Не вернешь.

— Да.

— По всей вероятности, на Октябрьские праздники… тетя Надя говорит, меня выпишут.

— Не надо об этом, Лариса, не место.

— Почему? Ведь все ясно.

— Все! Поговорили, пора и честь знать, — вошла в комнату нянечка. — Больной нельзя нервничать по разным поводам.

Лариса просительно посмотрела на нее: «Еще, еще минуточку!»

— Не могу, не могу… Вы и так уж долго сидите.

Лариса встала.

Дверь за ними закрылась плотно и как-то очень уж надежно.

В БУДУЩЕМ ВРЕМЕНИ?..

Дул северо-западный ветер, самый настырный на Урале. Он поднимал с земли опавшие листья и вдруг стихал. Листья, медленно кружась, падали, но ветер вновь налетал порывами и, не давая им коснуться земли, уносил прочь.

Иван вышел из крашеных, болотного цвета, дверей, сопровождаемый любопытным взглядом вахтера.