Если любишь… - [15]

За первой цепью показалась вторая, потом третья… Они были уже совсем близко. Иван передвинул планку прицела на прямую стрельбу и нажал гашетку.

Лейтенант Вася при помощи старшин и сержантов сумел остановить бегущих и собрать в березовой рощице за болотом. Солдаты, бледные, но уже успокаивающиеся после пережитого панического страха и трудного бега по болоту, стояли молча, стыдясь смотреть друг на друга.

— Вы что же, а? Ребята, а? — Лейтенант сорвал голос, и потому после каждой фразы в горле его что-то начинало потрескивать, всхрипывать, и он, сокрушенно махнув рукой, умолкал.

На болоте застучал пулемет.

— Ну, вот… Наши там… бьются, понимаешь… А?! Ребята, как же так? — Он опять сокрушенно махнул рукой.

— Вроде все бежали… — виновато пробубнил губастый парень в шапке-ушанке.

— Бочаров остался, товарищ лейтенант, — уточнил старшина Миронов.

Пулемет смолк. Смолкли автоматы. Слышались крики раненых немцев, ругань. Потом простучала и гулким эхом разнеслась над болотом одинокая очередь.

— Че это? — губастый, скосив глаза, прислушался.

— Добили, — Миронов бросил только что свернутую самокрутку под каблук и раздавил ее.

— Кого? — Губастый с сожалением посмотрел на махорку, рассыпавшуюся по траве..

— Кого? — переспросил Иван. — Меня, что ли?

И даже удивился, что может еще спрашивать, говорить… Ведь он же умер, погиб там, на болоте, его добили. Он же чувствовал, как резкими шлепками вошли в тело пули, как по бокам горячими ручейками полилась кровь, как тело прогнулось в последней агонии…

— Кого?! — закричал он. — Кого добили?! Я живой!

— Что с тобой? Иван?! Ваня!

Он с трудом, с болью разомкнул веки и как в тумане увидел тревожное лицо Нины, потолок и красный матерчатый абажур с бахромой.

— Чего? — спросил тихо.

— Кричишь, с усталости, что ли?

Иван отвернулся:

— Сон какой-то приснился. Страшный. Ф-фу-ты… Наслушаешься всего.

— Давай успокаивайся и спать. Вон всех разбудил.

— Ладно.

Он еще долго ворочался, вздыхал, но все-таки уснул. Спал, как казалось Нине, крепко. И только когда в сон его, как в морозное узорчатое окно, просовывалось небритое, по-бабьи перетянутое драной шалью мурло пленного фашиста, непроизвольно дергалась правая рука — защититься, как в детстве.

Утром, позавтракав с хозяевами, они решили пройтись по деревне. Делать все равно было нечего.

Весна в этих краях действительно ранняя случилась.

На всю деревню несло навозом — чистили коровники от зимних наслоений. На крылечке ждал открытия сельмага старик в кроличьей шапке. Он сидел, поджав под себя ногу, и плел из сыромятных ремешков кнут.

Наискосок от сельмага стоял небольшой обелиск с вмурованной мраморной плитой. Подошли. И первое, что бросилось в глаза Ивану, была собственная его фамилия — Бочаров и инициалы: И. И.

— Нинк, смотри-ка… — прошептал он. — Отец ведь. А я его и не помню.

ЧЕРЕМУХА (ВНУКИ)

Николай Бочаров самый молодой бурмастер геологоразведки, сидел за столом и слушал.

— Че ты боисся! — Бабка Летягина, Летяга, высунулась из подпола, сморщилась от натуги и выставила на половицу четверть с мутным картофельным самогоном. — У ей живот был репкой, знать, мужик будет, вот коли квашней — тады девка. Али возьми пятна. Лицо рябое — девка, чистое — парень. А у ей чисто было.

Летяга вылезла из подпола, прикрыла его, потопала по крышке и задернула половиком.

— Ha-ко вот, лучше выпей!

Николай рассеянно взял пустой стакан, подул в него и опять поставил на стол.

— И то. Совсем места не найду. На работе думаю, домой приду — думаю. Вчера микстуру пил успокаивающую — не помогает.

— Дак и че думать-то?

— Так куда мне еще девку? Потом рожать трудно будет.

— У-у… трудно, мне-ка девяносто, да я рожать-то… — бабка, спохватившись, замолчала, прижав бутыль к груди, и, наклоняясь всем телом, налила полный стакан. — Пей!

Он улыбнулся, будто при встрече со старым другом, решительно выдохнул и освободил посуду.

Самогонка была слабой и вонючей. Он сморщился, пошарил рукой по столу, но, не найдя ничего, кроме папирос, опять выдохнул, выгоняя изо рта вредные пары, и закурил.

— Успокоила… хоть немного отойду.

— Да я уж вас знаю, — хитро мигнула старуха.

— Ты на что намекаешь-то, на что? Небось думаешь, сижу — выпить припрашиваю, а? Да у меня уж сотня приготовлена в заначке, если сын родится, — Николай потянулся и широко улыбнулся Летяге. — Сама знаешь… А тебе за добрые слова, а тебе… — Он подумал, чем бы отблагодарить старуху. — Во! Я тебе часы презентую.

— Чево?.. — Старуха подозрительно покосилась на него.

— Часы, говорю, презентую.

— Это чей-то «зентую» тако будет?

— Подарю, поняла? Девяносто лет прожила, а русский язык не знаешь.

— Да уж ты-то, поди, больно умный… — обиделась Летяга. — Трем курям корму дать не можешь, а ешшо ма-а-стер…

Так беседовал Николай с бабкой Летягой, самой древней, наверное, на всей Руси самогонщицей, вдовой друга деда Ивана — Семена Барноволокова.

Беседу их прервал Васька Остяков, сосед Бочаровых, одинокий и потому беспутный мужик. Он не работал ни в совхозе, ни, как большинство их поселка, в геологоразведке, где платили хорошо, не в пример совхозу. Васька летом пас общественных коров и тем кормился. И то сказать — за лето пастух зарабатывал полторы — две тысячи. Был Остяков натурой поэтичной и потому, наверное, писал стихи и про своих друзей и знакомых. Про Бочарова он сочинил следующее: