Если бы они могли говорить - [44]

— Завтра скотину не выгонять. Всех волов, коров, коней и овец поведете в город, на базар. А сейчас скажи слугам, чтобы они зашли ко мне по одному, я рассчитаюсь с ними.

До вечера Севастица рассчитала всех слуг. Никто не мог пожаловаться — каждый получил полагающееся ему жалованье, даже немного в придачу. Но, несмотря на щедрость хозяйки, слуги были невеселы, словно камень лежал у каждого на сердце. Вернувшийся из господского дома Марин рассказал:

— Хозяин очень переживает. — Марин задумался, а потом сказал шепотом: — Слыхал я, как он уговаривал Севастицу. Не надо, говорит, продавать поместье. Прошу тебя, Севастица, брошу пить, работать начну, только не продавай поместье. Зачем его продавать? Ведь все в нем есть. Посмотришь, как я стану работать. Послушай меня, говорит, не продавай, Христом богом прошу…

— А она?

— Знаю, говорит, зачем тебе поместье. Баклуши бить да пьянствовать. И за чужими юбками бегать! Нет, говорит, решено, продам поместье!

— Ну и баба! — покачал головой пастух Петр. — Как же ему не будет грустно, Захари-то. Деньги заработать можно, но вот землю так просто не купишь. Есть у тебя земля, держись за нее…

Утром к крыльцу господского дома подогнали повозку, запряженную серыми лошадьми. Вышли Севастица и Захари и уселись в повозку. Может, и правду рассказал Марин, но Захари выглядел веселым, улыбался. Слуги в последний раз собрались у повозки. Севастица сказала:

— Мы уезжаем. Ерофим останется здесь, а вы, как я велела, приведете скотину в город. Сегодня у нас что? Четверг. Если вы отправитесь сегодня, то к утру будете в городе. Завтра скот отдохнет, а в субботу отведем его на базар. Там мы снова с вами увидимся. А теперь прощайте!

И они уехали. Батраки стали собираться в дорогу. Мужикам не пристало плакать, но глаза у всех были на мокром месте. Они стеснялись один другого, пряча глаза, кашляли в кулак, шмыгали носом и покрикивали:

— Прощай, Ерофим! Не поминай лихом! Оставайся с богом!

Но это «прощай», и «оставайся с богом» предназначались не Ерофиму, а поместью.

Настало время трогаться в путь. Пастух Петр и Давидко вывели овец. Они пошли прямо по полю, низко наклонив от жары головы к земле. По дороге длинной чередой погнали рогатый скот. Здесь же были и все волы: Балан, Чивга, Текеш, Карагьоз и другие. Потом брели коровы, потом — лошади. Здесь же была и старая черная кобыла, сестра Айи, шла и молодая корова с теленочком. Шли молча, лишь иногда заржет конь или промычит корова. Слугам казалось, что скот то и дело оборачивается назад — норовит вернуться. Они покрикивали на скотину и возвращали обратно на дорогу.

Вскоре прошли Сарнено. Все как по команде повернули голову туда, где рядом с разрушенной мельницей стояли дом и мастерская жестянщика Велико. Не могли они пройти здесь и не увидеться с Василеной, с ее мужем и с Аго. Кроме пути, ведущего в город, здесь проходила и другая дорога, в соседние села. Так что Велико никогда не оставался без работы: помимо всего прочего, он промышлял и кузнечным ремеслом, подковывал лошадей. Завидев на дороге слуг и скотину из поместья, они с Василеной вышли им навстречу.

— Добро пожаловать! — радостно приветствовали они батраков.

Василена со всеми поздоровалась за руку. Она по-прежнему была хороша. Лицо ее было чистым, глаза лучились. Красная безрукавка была немного расстегнута, груди явно было в ней тесно. Так обычно бывает у молодых матерей, кормящих грудью младенцев. За Василеной шел Аго. Он громко смеялся гортанным смехом, радовался встрече.

— Уходим отсюда, разрушили наше гнездо, — сказал пастух Петр. — Отведем скотину на базар, а нам обратной дороги сюда нету…

Марин пошутил:

— Аго вот молодец, почувствовал, что его ждет, и вовремя сбежал. Хитрец наш Аго…

— И вам место найдется, — сказала Василена. — Идемте в дом, отдохнете немного.

Они расселись в тени у дома. Василена каждому дала подушку. Петр вытащил огниво и стал высекать огонь, говоря:

— Так-то оно так. Голодными не останемся… Но даже птица — и та летает, летает, через девять морей, а возвращается домой, к родным местам, там, где гнездо свила. Жалко. И нас жалко, и скотину жалко.

Неподалеку от дома Велико была обширная поляна, где оставили попастись скот. Овец отогнали подальше, за ними присматривал Давидко. Хотя Велико и Василена уже знали обо всем, что произошло в поместье (Галунка и Васил остановились у них проездом и рассказали обо всем), все равно они принялись расспрашивать слуг о том, о сем, да и слуги испытывали необходимость выплакать свою боль. Они долго разговаривали, порой жалуясь, порой подшучивая друг над другом. Помянули и Митуша, спавшего вечным сном на сарненском погосте.

В это время подошли поближе к людям волы. Впереди как всегда были Балан и Чивга — белоснежные, круторогие.

— Что с ними будет? — задумчиво глядя на них, сказал Марин. — Кто знает, какой хозяин им достанется.

— Человек может приспособиться, — заметил пастух Петр. — И пожалуется, и поплачет, но как-то выкрутится из положения. А вот скотина… Кто знает, что у нее на сердце, как она себя чувствует… Коли нету нее языка, чтобы сказать…

Балан подошел к плетню и, глядя на людей влажными черными глазами, лизнул себя по боку, потом принялся спокойно почесываться о кол. Василена подбежала к нему и, улыбаясь, стала гладить его рукой, приговаривая что-то ласковое. Наверное, Балан узнал ее голос, потому что прикрыл глаза и стоял, не двигаясь, только блаженно щурясь.