Если бы они могли говорить - [39]

— Все в порядке! — радостно сказал Марин. — Комур здоров, как вол!

— Все в порядке! — эхом отозвалась Галунка.

Вместе с другими волами Комур дошел до хлева. Шел, как обычно, когда был здоров. Но, в нескольких шагах от ворот, зашатался и рухнул. Сбежались батраки, попытались его поднять. Комур постоял немного, совсем недолго, и вновь опустился на землю. Сначала он лежал так, как обычно лежат волы, когда отдыхают: с подогнутыми под себя ногами. И это было добрым знаком. Но глаза его были какие-то потухшие, он не жевал жвачку. Часто оборачивался назад, будто пытаясь прогнать надоедливую муху, и вытягивал морду, слегка касаясь живота, — как видно, где-то там загнездилась боль. Дышал он с трудом. Иногда, затаив дыхание, беспокойно, с какой-то внутренней тревогой, всматривался в окружавших его людей, будто моля о помощи.

Батраки отчаялись, они не знали, чем ему помочь, и только с жалостью смотрели на его мучения. И так как других волов еще не распрягали, с них сняли упряжь и с особым усердием заставили пробежать через еще дымящиеся костры. Хорошо было бы и Комура провести через огонь, но его невозможно было поднять. Батраки вновь собрались вокруг него. Опять попробовали его растереть пучками сена, вспомнили и о другом средстве: взяли толстую гладкую палку и, держа ее с двух сторон, принялись тереть этой палкой брюхо вола — от груди к хвосту. Но и это не помогло. Как только его оставили в покое, Комур тут же повалился на землю. Но на этот раз не подогнул передние ноги, а вытянулся на боку. Один рог у него вонзился в землю. И он тяжело, совсем по-человечески застонал.

Все это время Галунка находилась в доме. Но и там она не могла усидеть на месте, ей было боязно. И Галунка направилась в хлев. Комур, как и прежде, лежал на земле. Слуг не было — они разошлись по своим делам. И только Ерофим сидел на камне рядом с волом и преспокойно, как будто ничего не произошло, ел хлеб. Он не видел Галунки, стоявшей позади него, и разговаривал сам с собой:

— Какие добрые все волы. И паслись хорошо, и воду пили. А этот Комур все задирал кого-нибудь, бороться ему хотелось. Того пырнет рогом, другого. Хороший вол, а вот на́ тебе — упал, умирает…

Комур лежал огромный, непомерно раздувшийся. Ноги были вытянуты в сторону, голова бессильно покоилась на земле.

— Такая штука — жизнь… Хороший был вол и на́ тебе — упал… умирает…

Комур вздохнул, взметнув облачко пыли у себя под носом. Потом приподнял веки и взглянул на Ерофима. Ерофим тоже внимательно поглядел на вола, подошел к нему вплотную, присел на корточки, взял корочку хлеба и попытался насильно засунуть волу в рот, приговаривая:

— Ешь, ешь, Комур… Поешь немного, посмотришь, как тебе сразу полегчает. И сила появится. На, Комур, на поешь…

А другой рукой он ласково поглаживал вола по лбу. Галунка заплакала, закрыла лицо руками и побежала прочь.

* * *

Пошел дождь. Всю ночь лило, как из ведра. Сверкали молнии, гремел гром. Казалось, что никогда прежде на землю не выливалось столько воды. Вокруг шумели потоки. А утром взошло солнышко — и все заблестело, засияло, зазеленело.

Болезнь у животных вдруг исчезла, точно ее рукой сняло. И Галунка часто задавала себе вопрос: что же все-таки помогло остановить падеж скота? «Целебный огонь» турка, лекарство доктора, которое привез Васил, или ее смыл дождь? Но что бы то ни было, болезнь исчезла, и осталось от нее лишь страшное воспоминание, подобное ужасному сну.

Болезнь была незаразной (так сказал доктор), и тушу Комура оставили на полянке. Всю неделю, рыча и давясь, там кормились собаки. А потом прилетели черные грифы. Они неподвижно сидели в сторонке и зорко наблюдали за происходящим. Когда им нужно было взлететь, они разбегались, раскидывали в сторону крылья и тяжело взлетали — огромные, чуть сгорбленные…

А спустя месяц-другой среди зеленой травы остались белеть только кости Комура. Огромный скелет с изогнутыми ребрами походил на остов разрушенного корабля.

НА ВОСХОДЕ СОЛНЦА

Солнце только-только показалось из-за горизонта — кроваво-красное, матовое. Но через минуту-другую словно зажженные стрелы прорезали утреннюю прохладу, коснувшись скирд сена, скользнув по крышам амбаров; и над миром разлился чистый, радостный алый свет. Такой же свет горит и на верхушке акации, что у господского дома. Там, на черной сухой ветке уселся дрозд. Он вертит головой и чистит перышки, не глядя, что делается вокруг. Но вот солнце засияло во всей своей красе. Дрозд изумленно оглянулся по сторонам, забрался еще выше, повернулся к небесному светилу и завел песню. Перышки у него отливают металлическим блеском, тельце устремлено вперед, глаза горят…

«Надо же, какой пересмешник этот дрозд!» — думает Ерофим, слушая песню. И действительно, если внимательно вслушаться в гортанные, сдавленные звуки, которые произносит пичуга, то можно различить чириканье воробья, пощелкивание галки, даже хрюканье поросенка. Иногда дрозд посвистывает — совсем как Давидко, когда выгоняет овец на пастбище. И как мастерски он это делает. Поет, как бы передразнивая всю живность, копошащуюся во дворе.

Ерофим поправляет дужку на ушате, в котором носят воду. После смерти дядюшки Митуша из всех слуг только он один умеет мастерить такие вещи. Невысокого роста, кроткий нравом, Ерофим настолько незаметен, что ни одно живое существо во дворе не боится его. Но глаз у Ерофима наметанный, охотничий — он ничего не пропустит, все подметит.