«Если», 2011 № 09 (223) - [54]

Письмо окончил к полудню. При этом вся комната моя оказалась усеяна черновиками, которые я комкал и бросал на пол и на постель, досадуя на неумелый свой слог и скудный разум.

Видимо, письмо все-таки вышло путаным, потому как ввечеру пришла она сама. С терпением, какое может проявить только добрая и честная женщина, во всяком деле защищающая своего супруга, она отвечала мне, что благодарна за мое беспокойство и слыхала о вещих снах. Но, зная обо мне от квартирной моей хозяйки, что я человек достойный, верит она, что я не стал бы писать из одного только желания жестоко подшутить над нею. Сказала она, что письмо мое крайне взволновало ее, но она не станет употреблять своего влияния на то, чтобы отвратить мужа от дела, что сам он почитает угодным Господу и России. И не желает она предавать взаимное доверие, которое является залогом их семейного счастия.

Я был растроган ее добротою и терпеливым отношением и стал со слезами просить прощения. Наталья Михайловна отвечала, что принимает беспокойство мое как знак отеческой заботы, но просит о сне моем больше не поминать. Она обязуется также позабыть о нем и жить прежнею жизнию, как если бы письма моего никогда не читала. После принялась она рассеять мое тягостное настроение беседою. Видимо, из желания объясниться в моем неуместном в зрелые лета доверии к вещим снам, рассказал я ей удивительную историю моего рождения. Она, рассмеявшись, поведала мне, что в детские годы нянюшка пугала ее рассказами об острогожском мальчике, которого за непослушание опалило небесной карой, и он от того онемел, а вскоре умер. Стараясь ободрить меня и обходясь без церемоний, рассказывала она, как боялась в детстве этой огненной кары, но позже разуверилась. Однако, видя меня живым и здравствующим, отныне будет она больше доверять сказкам. Мы расстались если не друзьями, то добрыми приятелями. И я уверен, что эта добрейшая женщина простила мне мое вмешательство в жизнь их почтенного семейства, за которое я укоряю себя ежечасно.

Но, любезный мой читатель, разреши прервать записки мои, так как ко мне приближается служитель, чтобы отвести на процедуры, после которых, возможно, не буду я способен снова приступить к писанию. Поэтому кланяюсь и остаюсь покорным слугою.

Илия Яковлев.

28 сентября 1822 года,

Обуховская больница».

Константин Петрович снова и снова пробегал глазами строчки письма. Он дотянулся до пачки и вытащил еще сигарету.

Березина охватила паника. Будь он человеком более молодым и вспыльчивым, принялся бы, наверное, бегать из угла в угол и рвать на себе волосы. Но Константин Петрович только курил и перечитывал письмо, которое должен был прочитать раньше, в поезде, вместе с первым.

Ему и в голову не могло прийти, что странная встреча не была просто сном. Он понял это лишь теперь, когда нашел в почти два столетия назад написанном послании рассказ о своих неосторожных словах.

Резко вспыхнувшее радостное возбуждение от встречи с чудом мгновение владело им, но на смену пришел столь же внезапный спазм страха и вины.

И зачем только он вспомнил о декабристах?!

Березин в сотый раз поблагодарил свою плохую память и дремучую невежественность в вопросах истории, не позволивших ему дать Илье Александровичу более точных сведений о восстании на Сенатской площади. Еще раз обругал себя за то, что вспомнил-таки Рылеева и Пестеля. Давно, еще в школе, их фамилии показались ему ужасно забавными, наверное, поэтому и отложились в памяти и выплыли наружу в самый неподходящий момент.

Хорошо еще, с облегчением думал Березин, что эта Наталья Михайловна оказалась благоразумной женщиной. Но вот в благоразумии Яковлева Березин уверен не был. Илья Александрович вполне мог начать писать к Пестелям. Да что там, с него сталось бы написать в царскую канцелярию., Вполне возможно, что уже в следующем письме он признается еще в каком-нибудь нелепом поступке.

Березин схватился за голову. В шестой раз за утро бросился к телефону, проклиная себя за то, что отдал ключи от дядиной квартиры главе его кафедры, чтобы тот помог с разбором бумаг. Дома у Челышева заспанный женский голос ответил, что тот ушел на вокзал и предполагал вернуться через пару дней. О том, чтобы получить подлинники писем в университете, не могло быть и речи.

Но больше всего Березина мучили не сожаление о своей безответственности или невозможность действовать без третьего письма, а ярость. Как бы хотелось ему сейчас упасть на кровать и, заснув, задать своему маленькому человеку хорошую трепку.

Мобильный Челышева был вне зоны действия сети. И Березин приступил к плану «Б» — набрал номер Косина.

— Геннадий Иванович? Вас беспокоит профессор Березин Константин Петрович. Не могли бы вы, как друг моего дяди, оказать мне небольшую услугу?

Называя Косина другом, Березин здорово кривил душой. Георгий Владимирович Косина не любил. Не любил настолько, что никогда не называл по имени-отчеству. Косин же всячески пытался выбиться в друзья Коношевского, потому как старый профессор обладал просто бесценной вещью — автографом одного известного литературного деятеля. Коношевский не раз говорил, что желал бы, чтобы Косину после его смерти не досталось даже копии этого текста. Но теперь, подумав о последствиях вмешательства Яковлева в историю российского государства, Константин Петрович решил, что ценный документ в руках мелкого и дрянного человека — не такая уж большая цена за сохранность прошлого и настоящего. Хотя и подозревал, что, будь жив Коношевский, он рассудил бы иначе.