«Если», 2008 № 02 (180) - [12]

— Зовите меня Сэм, — предложил я.

Реакция двух компаньонов Фечнера оказалась странно враждебной.

— Мило, — сказала Ариэль, резко откинувшись в кресле. — И кто ваш любимый автор?

Маккефри принялся раздраженно уминать табак в трубке.

— Не возражаете, если я закурю? — спросил он, хотя было понятно, что он намерен закурить в любом случае.

— Пожалуйста, — ответил я к его разочарованию и к явному удовольствию Фечнера. — Мой дядя курил «Боркум Риф», и запах трубочного табака всегда напоминает мне о летних каникулах, которые я проводил у него на ферме. А нравится мне Конрад, — сказал я, обращаясь к Ариэль. — А вам?

— Ну, сейчас это Ян Даллас, но все меняется. На прошлой неделе я всецело была поглощена Гербертом.

— Верно, — усмехнулся Фечнер, — тебе понравился его Зеленый Дворец с растрепанными книгами и памятниками. Неприступная библиотека есть и в «Книге незнакомцев»[8]. Я наблюдаю тут некую тенденцию.

— Теперь тебе бы надо почитать «Имя Розы», — заметил Маккефри. — Вот интересно, какое утраченное и запретное знание содержится в старинных пыльных томах, что всегда так манит нас.

— Знаю, что вы имеете в виду, — сказал я. — Иногда я мечтаю найти тайный подвал в Александрийской библиотеке с отлично сохранившимися горами свитков древних рукописей, которые не смогли достать и разрушить никакие пожары…

Глаза Маккефри сверкнули.

— Итак, если бы вы попали в такой забытый подвал, какую рукопись вы бы хотели найти больше всего на свете?

— Трудный выбор, конечно… Но, думаю, я бы взял переписку между Гефестионом, одним из генералов Александра Македонского, и Аристотелем, великим учителем Александра. Только представьте, что эти люди могли бы рассказать нам о человеке, которого оба любили: письма проследили бы императора от юноши с несравненными перспективами через закаленного и ожесточенного генерала до философа-скептика.

— А Эсхил? — спросил Фечнер, подавшись вперед. — Разве вы не взяли бы хоть одну из его утраченных пьес? Оригиналы, как вы знаете, были спрятаны в Александрии, когда Птолемей, один из первых ярых библиоманов, украл их у греков. Подумайте о том, что в ваших руках находится «Мемнон» или «Кабирия», вы открываете книгу — первый раз за семнадцать веков! — и с чувством читаете строки: «От богов, восседающих как-то там величаво, благодать исходит там как-то неистово…»

Вот так и началась моя первая дискуссия в маленькой компании книголюбов, которых вскоре я узнал достаточно, чтобы называть друзьями. Мы были эклектичной группой, которая держалась вместе только за счет своей увлеченности идеями. Маккефри, ведущий свою родословную от коренной американской и шотландской ветвей, оказался физиком на пенсии. Ариэль, одеждой и манерами старательно изображающая панка, работала на ферме, иногда переселяясь пожить в город. Фечнер, энциклопедист-самоучка, с жадным любопытством добывал свои знания обо всем из всего. Не было такого предмета, по которому он не мог бы поддержать разумный разговор или прочитать лекцию, если не как эксперт, то, по крайней мере, как знаток.

Я завел привычку проводить в книжном магазинчике два-три вечера в неделю. Фечнер всегда был на месте. Часто к нему присоединялись Ариэль и Маккефри. Постепенно я стал осознавать, что гораздо больше предпочитаю их компанию, чем любого из моих знакомых по аукциону и коллекционному бизнесу. Если бы я задумался об этом факте в те времена, то мог бы сказать, что с этой разношерстной троицей мне было комфортно, потому что они любили книги и выражали свои идеи для размышлений, а не для рыночных торгов. Если бы я задумался об этом в те времена, то понял бы, что мне не нравится тот торгаш, каким я стал.

В один из вечеров почти в самом начале нашего знакомства, застав Фечнера одного, я спросил его о покупке книг Боуэр. Рассказал ему, как наткнулся на двух аукционистов, обсуждавших это собрание и покупателя. Фечнер прошел к шкафу со своими личными, не для продажи, книгами и вытащил один том из боуэрского набора. Он молча повернул книгу корешком к себе, а ко мне — золоченым обрезом. Затем, держа страницы вместе, согнул их вбок. Я ахнул. Передо мной оказался в мельчайших деталях рисунок ковбоя; тот скачет на лошади во весь опор, преследуя молодого бычка, бегущего по прерии. Высоко над головой ковбоя вертится кольцо лассо, а его шляпа летит позади, сбитая порывом ветра.

Обрезная живопись, одно из тех редких украшений книг, которые выявлялись лишь при сгибе книги, как только что показал мне Фечнер. Я мог лишь мечтать хотя бы подержать в руках такую, но ни одной не видел. Маленький рисунок был необычайно живой: энергичные линии буквально звенели в контурах лошади, устремленной вперед, в бешеном скачке быка, вырвавшегося на свободу.

— А кто художник? — спросил я.

— Рассел. Большой друг Боуэр, он сделал ей подарок — расписал каждый том собрания.

— И в «Хольсоне» этого не знали? Почему они не посмотрели?

— Гордыня, знаете ли. Они самонадеянно предположили, что этот набор не принесет никакого дохода. Ведь ясно, что это не первые издания, да и сама Боуэр не считается такой коллекционируемой, хотя, на мой взгляд, ее описания Дикого Запада гораздо более искренние, чем у Грея, Ламура или даже Уистера.