«Если», 2005 № 04 (146) - [16]

— Да у тебя там бог знает что, на спине! — ужаснулся Бат.

Раш-Раш поднял свою узкую, длинную голову с аккуратными, заостренными ушами и жалостливо посмотрел на него. Мол, сам знаю. И страдаю.

— Чего же ты молчишь? Да вставай ты, дурак!

Раш-Раш ловко собрался, присел на корточки. Бату вдруг стало физически больно: не за себя — за него. Эту рану он словно примерил на свою спину.

— Да что ты улыбаешься, как вроде все в порядке?

Раш-Раш прикусил нижнюю губу и застенчиво насупился.

— Вот дурак так дурак, — приговаривал Бат с отеческой укоризной в голосе. — И сидит как ни в чем не бывало! Да так же и погибнуть можно! Ты знаешь, сколько таких хороших, как ты… — лицо Бата покраснело, на лбу бисером выступил пот. Он разделал немало туш, но к виду человеческих ран так и не смог до конца притерпеться.

— Вот! — Еля вползла в пещеру с полным котелком снега. Встала. Отряхнулась. — Чаю хочу!

— Да подожди ты! — отмахнулся Бат. — Ты рану у Раш-Раша видела?

— Не-а.

— Вот и не встревай. Раш-Раш твой, если масла сейчас ему кипящего в рану не залить, заболеть может. А потом даже умереть!

— Умереть? — задумчиво повторила Еля.

— Давай сюда котелок!

То ли жаркая еда подействовала на него возбудительно, то ли самочинно распоясалось воображение, но Бат явственно увидел Раш-Раша, вялого и желтого, с сухой, как старый пергамен, кожей, мечущегося в последней горячке, невнятно мычащего. Перед смертью он, конечно, придет в себя и будет смотреть на них с Елей глупо и радостно, как котенок, которого несут топить…

Бат смерчем носился по пещере, позабыв об усталости — только бы не дать видению сбыться. Расшвыривая сквернословия, он суетливо искал среди вещей заветную бутылку с лечебным маслом. Нашел. Потом кипятил масло на огне. Пробовал его языком. Добавлял в масло полынь и плесень — их пришлось разжевать в горькую серо-зеленую кашицу. И наконец…

— А теперь, будь добр, не рыпайся, — сказал Бат, прижимая юношу к соломенной подстилке всем своим мужицким весом. — Будет больно — ори! А еще лучше — не ори. Лучше вот эту палку закуси. А ты, — сказал он, обращаясь к присмиревшей Еле, — что расселась, как неродная? Помогай! Палку эту держи, чтоб Раш-Раш твой ее не выплюнул, когда я в рану масло лить начну.

— Он не Раш-Раш, а Гррссы!

— Да какая разница?!

Девочка присела возле головы Раш-Раша и вцепилась своими розовыми ручонками в палку, которая как великанские удила раздвинула юноше рот. Зажмурилась.

Левой рукой Бат прижал сильную длинную шею раненого к земле, а правой — на ней была рукавица — поднял дымящийся котелок, прихватив его за край, примерился.

«Беда-беда», — бормотал Бат, разглядывая края раны. Те уже успели обрасти серым, всем бывалым охотникам знакомым, нечисто пахнущим налетом, не сулящим раненому ничего хорошего.

Масло агрессивно зашипело. Содрогнулась мышца. Раш-Раш всем телом рванулся.

— Не рыпайся, кому сказано! — прорычал Бат и, стараясь не растерять хладнокровие, разом вылил остатки масла.

Хрустнула палка. Раш-Раш пронзительно заорал.

— Ма-а-а-а!

— Заткнись!

— Ма-у-у-у!

— Заткнись же!

Раскаленное масло заполнило красный овраг до краев.

Бат с облегчением выдохнул, Еля осторожно открыла один глаз.

Даже Раш-Раш перестал вопить.

Благодаря всех подряд богов, Бат отстранился. Отер со лба пот и оглядел творение рук своих.

Рана вела себя престранно. Вместо того, чтобы налиться дурным соком, накалиться (как это всегда случалось с ранами, что прежде врачевал маслом Бат), она словно переродилась. Искривилась дурным подобием человеческого рта. Ее края обратились губами, каемчатыми, твердыми, а внутренность — гнойная и зеленоватая — языком. Губы растянулись в бандитской недоброй ухмылке. Затем сошлись в трубочку, да так, что язык высунулся из кольца плоти, как начинка из пирога, что в Хелтанских горах зовется «пальчиком». Тут же губы морщинисто сомкнулись, язык пулей вылетел из них и прилипчиво чвакнул о неровный потолок пещеры. Он повис на нем соплей, но не удержался и упал прямо в костер.

Пламя ответило на это вторжение высоким снопом искр и недовольно отрыгнуло тяжелым чадом.

— Оба-на, — прошептал Бат, поднимаясь на ноги.

— Так и надо, — прокомментировала Еля.

Бат уселся на свое место и закрыл глаза.

От увиденного — да и вообще от всего — ему стало не по себе.

Вечер, который начинался так обыденно — случайная пещера, неподатливый горбыль, растущий костер, золотая каша, — становился… становился… да каким же он, Хуммер его раздери, становился? В общем, правильного слова для описания вечера Бат так и не подобрал.

Душа его негаданно затрепетала — почти как когда песняр сказывал о Бате Иогале, ирверском тиране. На этот раз, однако, не мраморнолицый гений истории задел его своим крылом. Но какое-то новое, совсем незнакомое высокое существо — ведь это оно привело к нему на огонек и невероятную девчонку Елю, и ее дурковатого, но вместе с тем наделенного какой-то звериной, неподдельной привлекательностью приятеля. Чего желает это существо, кровавой жертвы или добра, да и желает ли оно чего-нибудь, кто разберет?

Будь на месте Бата младой дворянский сын, в шелковых подштанниках и белой рубахе с кружевными рюшами, он непременно спросил бы себя, самоупоенно покусывая кончик писчей палочки: «А вдруг я схожу с ума?».