Ёсико - [114]

Изо рта у него несло чесноком от кимчи, которое мы только что ели в корейском баре. Несколько бомжей готовили себе ночлег на скамейках за нами. Издалека доносился шум машин, ехавших по мосту Адзума. Один из бомжей уже храпел. Мигающий уличный фонарь отражался в темных очках Хаяси.

— Мы тоже являемся частью дискриминируемого меньшинства, — сказал он.

— Мы? — удивился я.

— Подумай об этом вот с какой точки зрения, — продолжил он. — Угнетение — это вроде концентрических кругов. Корейцы — под гнетом нашей системы, а все азиаты, африканцы, латиноамериканцы и арабы угнетены американскими капиталистами. Наше правительство — раб американского империализма. Вот почему недостаточно совершить революцию только в Японии. Мы должны мыслить интернационально. Надо уничтожить американскую систему, и революция должна быть глобальной. Мы должны встать плечом к плечу в вооруженной борьбе угнетенных людей во всем мире.

Хаяси понизил голос, придвинулся ближе и еще сильнее задышал чесноком мне в лицо.

— Сато, — сказал он, — хотя мы и не были близко знакомы в студенчестве, я всегда знал: ты человек серьезный. Ты должен присоединиться к нашей борьбе. Почему бы тебе не прийти на наше собрание через неделю?

Вооруженная борьба. Все люди мира. Это опьяняло. Я спросил, к какой группе он принадлежит. Он оглянулся вокруг проверить, не скрываются ли шпионы в зарослях парка Асакуса. Но вокруг не было никого, кроме спящих бомжей, окруженных пустыми бутылками и битым стеклом, мерцающим в неоновом свете, как бриллианты.

— Японская Красная армия, — прошептал он, схватив меня за руку так же, как корейского бармена.

Мне вдруг вспомнился Муто, наш школьный забияка, сжимавший руку своего добровольного раба.

Я не пошел на то собрание. Как всегда, струсил. Посчитал, что еще не готов к вооруженной борьбе, хотя на самом деле я ее просто боялся. И долгое время избегал встреч с Хаяси, презирая себя за нерешительность. Но его слова повлияли на меня. Они постоянно вертелись у меня в голове. То, что он говорил об интернационализме, имело смысл. По крайней мере, ему удавалось в мыслях выйти за узкие рамки нашего островного сознания. Когда позже Хаяси сказал мне, что родился в Маньчжурии, я нисколько не удивился.

Так судьба вновь свела меня с Ямагути-сан. Чем чаще она общалась со мной, тем более сильное впечатление на меня производила. Возможно, именно она и предложила сделать передачу о палестинцах. Во всяком случае, идею мы начали обсуждать, как только услышали новости об угоне самолетов в 1970-м.[72] Мы не могли не восхищаться находчивостью парней, сумевших захватить аж четыре гражданских авиалайнера, изменить их курс на иорданскую пустыню, взять пассажиров-евреев в заложники и взорвать самолеты перед представителями прессы со всего мира. Все коммандос были из Народного фронта освобождения Палестины — НФОП, акроним, который мне суждено было выучить на всю жизнь.

Что же до Дэвида Найвена, то ему в принципе не слишком нравилась наша идея — взять интервью у борцов за освобождение Палестины. Он сказал Ямагути-сан, что если она сделает такую программу, то никогда больше не сможет вернуться в кино. Разве она не знает, что Голливуд полностью под властью евреев? И что все крупнейшие международные кинопрокатчики — тоже евреи? Они никогда ей этого не простят. Но она отважно сопротивлялась давлению.

— Мне все равно, — сказала она. — Как бы там ни было, моя карьера в кино давно закончилась. Я журналист, а хороший журналист должен идти туда, где есть хорошая тема. Мы пойдем к палестинцам!

Последнюю фразу она выпалила с таким нетерпением, словно мы уже опаздывали на рейс.

Так мы и сделали — вылетели в Бейрут через три месяца после угона самолетов. Воспарив над облаками, Ямагути-сан, как всегда, предалась воспоминаниям о своей жизни в Китае. Она всегда восхищалась евреями, сказала она. На самом деле ее лучшей подругой в школе была еврейка из России. Отец девочки держал булочную в Мукдене, а потом выяснилось, что она была советской шпионкой.

— А разве не евреи на самом деле дергали всех за веревочки в Маньчжурии? — спросил я.

Она раскрыла рот от изумления.

— Нет! — ответила она. — Это были мы. За все это отвечала наша Квантунская армия.

Я повторил, что слышал от профессора Сэкидзавы, будто именно евреи манипулируют из-за кулис всеми великими державами.

— Что ж… — сказала она. — Им ведь нужно было выжить, не так ли? Кроме того, евреи столько всего претерпели. Немцы даже на нас давили, чтобы мы арестовывали евреев. Но мы этого не сделали.

Я ответил, что лучше бы мы их арестовывали. Это уберегло бы наш мир от многих проблем.

Когда я впервые вышел из гостиницы на улицу и вдохнул эту пьянящую смесь из запахов кофе, шаурмы и попкорна, я влюбился в Бейрут, город городов, где ешь самую вкусную в мире еду и любуешься на самых прекрасных женщин: маронитских девушек — с оливковой кожей и в коротких юбках, иракских — с длинными волосами, иранских — в обтягивающих джинсах, палестинских — в такиях и платках. Бейрут принадлежит всему миру. Ливанцы, сирийцы, палестинцы, иракцы, европейцы, в том числе русские, и азиаты — все свободно общались в отелях и барах вдоль Хамры, центрального бульвара города. Но был и другой город, скрытый подо всем этим блеском, такой же интернациональный и революционный, в котором будущее всего мира выковывалось мужчинами и женщинами разных народов. В любой день вы могли встретиться здесь с товарищами из Латинской Америки, с борцами за свободу Южной Африки или Чада, французскими анархистами, датскими маоистами, немецкими революционерами-ленинцами, иранскими марксистами, курдскими националистами. Но эта марксистская теория, которая мне до смерти надоела еще в Японии, так и заканчивалась у всех сплошной болтовней. Вооруженная борьба палестинцев — вот что было действительно важно! Это было не просто локальное вооруженное сопротивление, до которого обычно нет дела всем остальным, — нет, оно было интернациональным до самых своих основ. Бросив вызов сионистам, палестинцы бросили вызов всему западному миру с его капиталистической, захватнической системой.