Эшлиман во временах и весях - [2]

Альма лежала на боку, тяжело поводя вспухшим животом, и частыми рывками запрокидывала узкую морду, словно хотела оторваться от своего измученного тела. Ритмичное усилие вздувало ее горло, и хриплое дыхание разносилось по квартире со звуком разрываемой бумаги.

Алеков приподнял миску с водой, но судорога передернула Альму, вода пролилась, и звеня покатилась по полу миска. Алеков подхватил ее, побежал на кухню и, облив китайскую пижаму, снова наполнил. Альма выпила, дыхание ее улеглось и просветлевшие глаза нашли Алекова.

Сидя на корточках, Алеков гладил свою собаку, а потом замерз и побежал одеваться. С сухим потрескиванием скользнула в пиджак синтетическая сорочка, казалось, снопы искр высыпят из рукавов — «Как из левого рукава, как из правого рукава…» Вместо искр высунулись из рукавов знакомые вялые руки.

Альма заскулила снова — тонко, по-детски однообразно. С болезненным состраданием глядел на нее Алеков, а она заваливалась на бок и сучила лапами, стараясь удержаться.

И вдруг отшатнулся Алеков, поняв, что вот так умерла его Вера, и увидел ее — измученную, белую, чужую — за окнами предродовой. Уже стояла зима, такая ранняя в тот год зима, а он висел на оконном пролете, и немели пальцы, и он сползал, обдираясь о стену, и запрокидывал голову, чтобы удержать ее уплывающее лицо, и сползал, и не за что было уцепиться…

Стрелка настенных часов кольнула Алекова, он ощутил пробежавшую по спине электрическую дрожь и выскочил на улицу, уже включенным в текущий день. Но образ жены за зимним окном не отпускал Алекова. Понуро спустился он в незамысловатую дыру своей современной станции и столь же понуро вылез из подземного дворца на Маяковской, и мимо памятника прошел равнодушно, не остановился, не посмотрел вверх на бронзовые штанины.

Синий циферблат «Пекина» замыкался на без четверти девять, когда Алеков вошел в отдел.

— А-ле-коо, — привычно затянул Федор Грибов арию из одноименной оперы, в которой персонажи жаждут свободы вместо денег и цепей, по мотивам Пушкина.

Алеков не ответил, и стало тихо.

— Уже? — спросила Лидочка.

* * *

На стук двери Альма вскинула голову, и по ее кроткому взгляду Алеков понял, что роды миновали. Альма отвернулась и точными частыми движениями принялась вылизывать щенков. Алеков опустился на колени и, загнанно дыша, потянулся к влажным тельцам, жавшимся у живота матери.

Алеков увидел его сразу. Еще не прояснились мысли, еще ничего не понимал Алеков, но видел — непоправимое. «Настал день — и всему кончина», — говорила когда-то мать. Видел Алеков — настал — и прижимал к груди скачущие руки. Четверо щенков лежало возле Альмы, и один был белым.

Алеков грубо схватил его, и Альма зарычала. Щенок беспорядочно перебирал лапами и незряче тянулся из руки. Ни одной подпалины не было на его шерсти. Щенок был ослепительно бел и казался много крупнее остальных. Щенок был — другой породы. Алеков отпустил его, вошел в комнату и упал в кресло.

Белых колли не существует, это Алеков знал точно. Щенки родились не от элитного кобеля, лауреата и призера. «Но как это случилось? — от кого, когда? — лихорадочно спрашивал себя Алеков, время от времени восклицая в тональности заключительного акта шекспировской драмы: — И я позволил!»

Он закурил, жадно втягивая дым, и вспомнил, что в конце лета, в дни, предшествовавшие альминой случке, он находился с ней на даче Федора Грибова. Теперь ему определенно казалось, что он видел там пса, без дела слонявшегося вокруг дома, — нечистокровное и совершенно белое животное. Но Альму он не выпускал ни на минуту.

Алеков помнил террасу с выбитыми стеклами, грибовских детей, засахаренную наливку, которую разводили водкой, и то, что в одной пуле он отдал три чистых мизера, а четвертый, без семерки в пиках, решил не отдавать и схватил три взятки. Во все это время Альма дремала у него в ногах, пока… «Вот оно, — вспомнил Алеков. — Бюст!»

Несчастная страсть сгубила Алекова. С детства своего, прошедшего в тридцатые годы за игрой в шпионов и вредителей, боялся Алеков бюстов, боялся генетически, парализующим душу страхом, но пересиливал себя, отчаянно, как к пропасти, подходил к гипсовым, каменным, бронзовым или мраморным изваяниям и делал что-нибудь — язык показывал или щипал.

За исключением этой черты, Алеков был нормален в той же степени, как была нормальна сама жизнь, и целиком растворялся в тех пионерских, комсомольских, профсоюзных, осоавиахимовских и иных формах, которые она принимала.

Наполненная богатым содержанием классовой борьбы, жизнь настолько часто и круто меняла героев на врагов, что Алекова укачивало, и ощущал он себя отчасти в небытие. Это состояние разделяло с ним множество еще живых, а также большинство совсем мертвых современников, и даже переиздававшийся многотысячными тиражами крошка-сын, настойчиво спрашивавший отца о том, что такое хорошо и что такое плохо, ни разу не спросив, куда подевался сам отец.

Так Алеков и вписывался в повороты новейшей истории, зарабатывая на всех уровнях общения репутацию упругой посредственности. И только наедине с бюстами неудержимо распрямлялась в нем задавленная потребность жить и осуществляла себя через ужас кощунства.