Еще один «очарованный странник» - [23]

Руководитель научного коллектива часто был заинтересован в создании именно у наиболее работоспособного и талантливого сотрудника комплекса вины и зависимости – комплекса, который и выступал эффективным механизмом эксплуатации, узаконенного похищения мыслей и рукописей, интеллектуального обдирания. Комплекс закреплялся созданием определенной репутации, фиксировавшей слабые стороны характера, «пятнышки», подчеркивавшей и высвечивавшей их. Во многом это и есть ситуация Крылова.

Ситуация эта, однако, не была однозначной, в ней заключалось серьезное противоречие. С одной стороны, хорошо было иметь человека, блестяще знающего Маркса, живой цитатник (часто большее начальству и не было нужно): всегда можно было продемонстрировать глубину знания классиков и использовать это знание для идеологических подзатыльников конкурентам и подчиненным, указать им их место.

С другой стороны, сотрудник, стремившийся упорядочить марксистскую теорию, развить ее, а в марксистских научно-идеологических схемах усилить научное и теоретическое начало, что автоматически ослабляло и обнажало идеологические реалии, был хронически неудобен и опасен. С ним начальнику можно было погореть.

Конечно же, научно-идеологическая бдительность коллег, не желавших подставляться из-за такого сотрудника (например, из-за Крылова), пропадать с ним, различные обсуждения, редакционная работа, ученые советы – все это должно было отфильтровать опасное. Однако страх, который гнездится, как это объяснял мне один мой бывший начальник, не в головном, а в спинном мозге, в позвоночнике (поэтому, наверное, он так часто и прогибался), заставлял бояться научных разысканий Крылова, делал их неудобными и нежелательными. Для начальства какой-нибудь склонный к ревизионизму более или менее тайный симпатизант капиталистического пути развития освободившихся стран в известном смысле и под определенным углом зрения оказывался более безопасным, чем творческий марксист: с либерал-симпатизантом можно было под настроение и перемигнуться: «Ну, мы-то с вами умные люди, все понимаем». С Крыловым (и ему подобными) так было нельзя. Крылов н е п о н и м а л. Он верил в истинность того, о чем говорил. Он всерьез, как к своему, относился к теории Маркса. У него не было двойного дна. Все это и определило специфические и странные отношения Крылова с академическими чиноначальниками: потепления быстро сменялись похолоданиями, внешний фавор – безразличием (в лучшем случае).

И наоборот.

К сожалению, Крылов слишком близко к сердцу принимал такие повороты и хотя на словах признавал, что «барской любви» нужно бояться пуще «барского гнева», на деле нередко нарушал принцип «подальше от начальства, поближе к кухне».

Впрочем, надо помнить, что в ряде случаев только начальство объективно могло защитить Крылова от его «первичного» производственного коллектива. Другое дело, что Крылов слишком верил в такую возможность и излишне субъективизировал объективное, персонализировал социальное. И тем не менее действительно бывали ситуации, когда начальство ситуационно бросало Крылову «спасательный круг» и сдерживало «друзей-доброжелателей» и коллективных социальных индивидов различного типа. Равно как и индивидуальных паразитов.

Неизбежная странность отношений, о которой идет речь, усиливалась тем, что начальник в большинстве случаев нуждался в психологической и социальной компенсации за вынужденно ослабленный им контроль над сотрудником и фактическое признание своей интеллектуально-научной, а следовательно, социопрофессиональной зависимости от него. За то, что подчиненный умнее. У Крылова есть стихи по этому поводу:

Скорей бы что ли одурачиться

Начальник – умный, я – дурак

И тихо, тихо очервячиться

Ты – червячиха, я – червяк.

Что б в упоеньи пресмыкательством

Без рук, без ног

На животе за их сиятельством

Я б ползать мог.

Откуда какаю, чем лопаю,

Не разберусь никак.

Где голова моя, где – попа!

Я человек-червяк.

Ясно, что Крылов здесь юродствует, у него по отношению к начальству бывали и совсем другие интонации:

В возможность правды на земле уже не веря,

Лопатою квадрат я сам на ней отмерю,

Потом начну работать вглубь уже траншею.

Воздену сам своей рукой петлю на шею…

Не на свою, а на его,

На выю шефа своего,

И первый в яму брошу ком,

Умри ты первым, я – потом!

(стихотворение «Мрачное», написано в 1978 г. и посвящено одному из тогдашних Володиных начальников).

Нестихотворно это могло выразиться в резкости, в дерзости. Так, одного большого начальника, спросившего, почему у Крылова желтые зубы, Володя тут же «срезал» – «потому, что, в отличие от Вас, в войну не ел хлеб с маслом и болел цингой и потому, что в отличие от Вашего папы, у меня нет денег, чтобы вставить золотые зубы!» И поперхнулся большой начальник, впрочем, далеко не злодей. Не из худших. Так, никакой. Чудак на букву «м».

Интеллектуальная свобода доминирующего («модального типа») научного сотрудника требовала ослабления хватки со стороны не только начальства, но и коллектива, ослабления контроля внутри коллектива. Нередко это в большей или меньшей степени порождало у коллектива, как и у начальника, аналогичную проблему психологической компенсации и усиления социального контроля опять же в духе «задушевной репрессивности», где соотношения определяемого и определения могли существенно варьироваться. И чем больше индивид освобождался от контроля в интеллектуальной (т.е. профессионально системообразующей!) сфере, чем больше профессиональной свободы индивида вынужден был допускать коллектив, тем большим было стремление коллектива как