Есенин - [11]

Но вечно плавать в бассейне под дождём невозможно, а что делать дальше? И тут Таня сказала:

— А у меня есть виски и ликёр «Бейлис». Хочешь?

В её номере они уселись на балконе, смотрели на дождь и без умолку разговаривали. Он попивал виски, она ликёр, говорили почему-то очень много о своих семьях. Артосов понял, что очень боится, когда наступит какой-то решающий миг, он всё оттягивал его и лучшим способом для этого оказалось рассказывать про жизнь с женой, про то, как рождались и росли дети. Собственно говоря, это было и не его-то изобретение. Любая женщина, любой мужчина, когда хотят показать собеседнику, что между ними не может и не должно что-то произойти, начинают много рассказывать о семье.

О Тане он узнал, что она прошла вместе с мужем трудный путь становления его фирмы, было дело, когда его на счётчик ставили, угрожали расправой, заодно и её могли убить. Доходило до суммы в полмиллиона долларов долга, но всё к счастью окончилось постепенным выкарабкиванием, а затем и началом процветания. Оказалось, что она не просто жена богатого человека, но и работает в его фирме.

— И кем же?

— Бухгалтером.

— Вот те на!

— Разочарован? Понятное дело. Поэт и бухгалтер — вещи несовместные, не так ли?

— Традиционно…

— А между прочим, как переводится с немецкого слово «бухгалтер»?

— Полагаю, не так же, как «бюстгальтер».

— Оно переводится так: «бух» — «книга», «хальтер» — «держатель». А в совокупности можно перевести: «книгодержец».

«И всё же, всё же…» — подумалось Артосову.

Они продолжали смотреть на дождь, попивать и разговаривать. Разоткровенничались до того, что он зачем-то узнал о ней некоторые весьма интимные вещи. Например, что у неё не может быть детей. Когда-то у неё был один прохвост, который не хотел детей и несколько раз отправлял её на аборт, что в итоге кончилось плачевно.

Зато потом они с Дмитрием взяли мальчика и девочку из детского дома, растят, воспитывают.

«Как хорошо, что у нас так крепко. У меня с Асей, у неё с Дмитрием», — думал Артосов.

Потом они читали друг другу любимые стихи любимых поэтов. Впрочем, Таня наизусть знала мало, лишь отдельные четверостишья, а Валера блистал, вошёл в раж. Дождь не утихал, и это было так здорово. Он шумел, читая свою длинную и бурную поэму.

— Валера… — произнесла Таня. — Раньше мне так не нравилось это имя.

— Кстати, поэтов Валериев почти и нет, кроме меня.

— Сейчас, сейчас… А Валерий Брюсов?

— Очень плохой поэт.

— Слушай! — обрадовалась она. — Я тоже считаю, что очень плохой. Только никогда бы не решилась в этом признаться. Так здорово, что ты это так смело…

— Если тебе не нравится какой-то поэт или художник, никогда не стесняйся в лоб говорить об этом. Если б ты сама не была поэтом, другое дело. Но ты поэт, будь смелая. Кого ещё не любишь? Говори!

— Страшно произнести…

— Ну же!

— Есенина.

— Сильна! Сразу на кого замахнулась!

— Точнее, даже не его, а его самого… Фу ты… Не стихи сами, а его как личность. Я бы при встрече ему бы тоже морду раскровянила.

— Щекý или щёку?

— И то, и другое.

— И тем самым только влюбила бы в себя.

— Не исключено. А как он с Бениславской погано себя вёл. И с первой женой, и с детьми… И в стихах у него я терпеть не могу псевдонародность. Всяческую звень, стынь там, бзынь какую-то. А у позднего Есенина есть просто пронзительные стихотворения. Твои стихи как будто продолжают то, что не успел Есенин тогда. И очень хорошо, что у тебя нет ни одного стихотворения под Есенина… Так, теперь твоя очередь. Кого из признанных не любишь?

— Бутербродского.

— Ой, я тоже ничего не нахожу. Деланное всё какое-то, искусственное. Есенин плох, когда он подделывался под народного поэта. Бродский всю жизнь подделывался… как бы это сказать…

— Под Бродского.

— Точно! Мэ-мэ-мэ, мэ-мэ-мэ… А попробуй где-нибудь рот раскрой. Заклюют. Бродского она не любит! Скажут: «Дремучая!» А ведь у него нет ни одного стихотворения, которое взяло бы за душу. Которое…

— Запомнилось. И ты бы уже не забыл его никогда. В любой обстановке наизусть.

— Верно. Моя очередь?

И они продолжали разбирать по косточкам неприкасаемых, веселясь, как дети, которых оставили одних, и они взялись раскурочивать пишущую машинку.

Не заметили, как стал стихать дождь. Лишь когда наступила ночная тишина, Таня встала к краю балкона и сказала:

— Жалко. Пусть бы шёл всю ночь.

Артосов тоже подошёл посмотреть на мир после дождя. Сердце у него вновь заколотилось, потому что по всем законам вот сейчас он должен был обнять её. Но он стоял и никак не решался, а сердце билось, билось… Его спасли макаки.

— Смотри, смотри! — воскликнула Таня.

Её номер располагался на самом верхнем этаже, и с балкона хорошо было видно, как с высоких деревьев на крышу гостиницы пошла шайка воришек. Некоторые смело пробирались по самому краю и заглядывали в балконные окна. Другие стояли на атасе, зыркая по сторонам.

— Типичная банда! — восхитился Артосов.

— Ну и рожи. Все воры от них произошли.

— А ведь не зря сказал Цекавый: как есть бандерлоги из Киплинга.

Ненавистная для Тани фамилия прозвучала отрезвляюще для обоих.

— Цекавый Капээсэсый, — с гневом процедила Таня.

— Да ладно тебе, — засмеялся Артосов. — Жалкий человек. Его время давно кончилось, а он всё ещё живёт.