Есенин - [182]

Блок вздрогнул от неожиданности, от облегчения, что, слава Богу, то, чего он опасался, более того — боялся — миновало его. Уже с первых строк мастерски сделанного, вдохновенного, самобытного стихотворения он поверил, что перед ним подлинный, даровитый, выдвинутый народом поэт.

Двенадцатистрочное, полное лесного аромата, овеянное весною, насквозь русское, юношески трепетное стихотворение растрогало, взволновало, освежило Блока, и ему вдруг вспомнилась своя неповторимая, далёкая уже теперь весна, когда он, безоглядно влюблённый в Любу Менделееву, бродил по берёзовым перелескам в окрестностях подмосковного имения Шахматово и восторженно слагал «Стихи о Прекрасной Даме» — первую свою книгу, в которой дышал жар его романтической, рыцарски чистой души.

Есенин, прочтя первое стихотворение, сделал малюсенькую паузу, чуть приметно взглянув на Блока. Лицо того было непроницаемо-спокойно, ничего нельзя было прочесть в нём самому зоркому наблюдателю, но если бы Есенин был постарше, поопытнее, он бы понял, что Блок искуснейше прячет свои чувства и ему, если уж говорить правду, хочется улыбнуться юному Есенину — открыто, дружески, благодарно и сказать:

«Будя! Хватит! Мне и по этим двенадцати строкам ясно, что вы, Сергей Александрович, поэт, наделённый чудесным талантом. Это моё твёрдое убеждение, но я не скажу вам об этом. Рано! Ведь я не только поэт, но и педагог, если хотите знать, наставник. Испытание успехом, славой — да будет вам известно — труднейшее из испытаний. У молодого от славы может закружиться голова. А вам надо работать. Поэтому я выслушаю с наслаждением всё, что вы прочтёте, но — вы уж простите меня! — я буду с вами сдержан, скуп на похвалы, даже холоден. Я сделаю всё от меня зависящее, чтобы открыть перед вами двери редакций лучших наших газет и журналов. Но в честь вашего таланта и для пользы дела не премину указать вам даже на мельчайшие недостатки стихов ваших. В этом сила настоящей дружбы. Читайте, дружок, читайте, хотя мне уже и так всё ясно».

Но, не умея прочесть этих мыслей Блока, Есенин видел бесстрастное, бледное, усталое лицо величайшего из живущих сейчас в России поэтов и не без тревоги начал читать второе стихотворение:

Матушка в Купальницу по лесу ходила...

Блок вслушивался в звучание каждого слова, и перед ним вставала Русь с её древними поверьями, с её колдовской природой, с зелёными светлячками в березняке, с сочными травами, с дремучими лесами, с русыми, сероглазыми людьми, живущими одной жизнью с полями и озёрами.

Снова пауза, быстрый взгляд Есенина на спокойного с виду Блока, и уже снова звучал, теперь уже без хрипотцы, звонкий, хрустальной чистоты есенинский голос:

Край любимый! Сердцу снятся

Скирды солнца в водах лонных.

Я хотел бы затеряться

В зеленях твоих стозвонных.

Блок слушал чутко, всем сердцем, давно у него не было такого поэтического праздника. Он знал, как никто, весомость, цвет, звучание, вкус каждого отобранного для строки, единственного из множества слова. Он величайте ценил не только искренность, задушевность, исконно русскую напевность стихотворения, но и поразительное чисто литературное мастерство молодого поэта.

Это уж не подмастерье, а мастер!

А Есенина подхватила волна ещё небывалой у него удали, раскованной свободы слововыражения, мастерства чтения.

Блок приложил левую руку к виску и боялся одного — выдать своё восхищение. Это пока вредно Есенину. Пусть работает, зреет, ширит горизонт. Такие, как Есенин, рождаются для больших свершений.

Для каждого стихотворения Есенин находил особую, естественную и в то же время удивительно удачно выбранную интонацию. Просто, достоверно, словно рисуя будничную, но трогательно-близкую деревенскую картину прозвучали стихи «В хате».

Русской удалью, богатырской неистраченной силой пролились слова о рекрутах приокской деревни — «По селу тропинкой кривенькой», и Блок как будто и впрямь услышал разливы голосистой гармони-ливенки.

А когда Есенин, подняв обе руки, выдохнул из себя искреннее признание в любви к России:

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою», —

у Блока к горлу подкатил горячий комок, и он невольно сделал глотательное движение.

Стихотворение лилось за стихотворением, и они касались всех сердечных струн — будили то грусть, то восторг, то удивление перед неповторимой Россией.

И была минута, когда Блок едва не выдал свой восторг перед есенинскими строками, перекликавшимися с его, Блока, давнишними строками, которыми он когда-то гордился.

Есенин читал:

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,

Нипочём ей страх.

И идут по той дороге люди,

Люди в кандалах.

«Разве это не родство с моим восприятием многоплеменной Руси? — думал Блок. — У меня: «Чудь начудила да Меря намерила». У него: «Затерялась Русь в Мордве и Чуди». Но у юнца это, я чувствую, не подражание, а невольное совпадение восприятия».

А Есенин всё ещё пребывал в тревоге. Блок начинал казаться ему мраморным бюстом, чьё каменное сердце не трогают стихи. К тому же Есенин чувствовал, что читает он, как никогда, хорошо. Голос был послушен ему, и он владел им, как виртуоз-музыкант владеет своим инструментом — скрипкой или роялем. Всю свою неотразимую сердечность, всё своё мастерство чтеца решил он вложить в исполнение привезённой в Петроград поэмы «Русь». Неужели и её встретит холодным равнодушием хранящий невозмутимое спокойствие бестрепетный Блок?