Есенин - [181]

Он понимал, что до знакомства с есенинскими стихами остаются считанные минуты, и молил своего бога поэзии, чтобы стихи Есенина своей никчёмностью, безвкусием, бездарностью не ввергли его в омут уныния, тоски и обманутых надежд. Такое с ним случалось, и по пословице обжёгшийся на молоке, он дул сейчас и на воду.

После небольшой паузы Блок спросил в упор:

   — Печатались? Где именно?

Есенину всё труднее становилось скрывать своё нарастающее волнение. Экзамен по поэзии приближался, и строжайший экзаменатор не оставлял надежд на снисхождение. Ему вспомнились даже присловье Коляды-Сардановского: «Кесарево — кесарю, а слесарево — слесарю» и, должно быть, польская поговорка: «Либо пан, либо пропал». Блок, почему-то нахмурясь, ждал ответа.

   — В Петрограде у меня напечатано одно-единственное стихотворение «Кузнец», — дрогнувшим голосом признался Есенин. — В газете «Путь правды».

   — А вы посылали что-нибудь в наши петроградские журналы?

   — Да, посылал, и не один-два, а много раз. И как говорится, ни ответа ни привета.

   — Но вы в записке упоминаете какие-то журналы...

   — Я имел в виду московские газеты и журналы.

   — А поконкретнее?

   — Первые мои публикации — это стихи «Берёза», «Воробышки», «Пороша», «Село», «Пасхальный благовест», «С добрым утром». Они появились в прошлом году в сытинском детском журнале «Мирок». В журнале «Проталинка» опубликовано стихотворение «Молитва матери». В газете «Новь» было стихотворение «Богатырский посвист». В журнале «Друг народа» помещено стихотворение «Узоры». В журнале «Млечный Путь» было стихотворение «Кручина». Журнал «Огниво» однажды вышел с моими «Двумя сонетами», а журнал «Жизнь» — со стихами «Моей царевне». Были ещё стихи в журналах «Путеводный огонёк» и «Красный смех». Но право же, Александр Александрович, это домашняя моя библиография ничего не говорит ни уму, ни сердцу. Вы, наверное, эти журналы и в руках-то не держали.

   — Вы правы, Сергей Александрович. Как поэт вы для меня пока терра инкогнита — земля неизвестная.

Есенин смотрел на Блока, сознавая, что впервые в жизни видит настоящего большого поэта, и этому поэту он сейчас вручит свою судьбу. Видно, у каждого человека в жизни наступает час решения извечного гамлетовского вопроса: быть или не быть?

Он так волновался, что лицо его горело. Он провёл рукой по лбу и по щеке, и рука ощутила горячую влагу. (Пройдёт семь долгих лет, и Есенин напишет в «Автобиографии» честные строки: «Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что я в первый раз видел живого поэта»).

Есенин сказал:

   — Важное дело, о котором я вам писал, состоит в том, что я вам вручаю свою судьбу. Я должен узнать от вас, поэт я или только жалкий притворщик, рифмующий в стотысячный раз вслед за множеством рифмачей «кровь — любовь». Если вы разрешите, я прочту вам сейчас свои стихи, какие я сам считаю лучшими. Не щадите меня, не жалейте, мне не надо ни скидок, ни снисхождения. На Олимп есть одна прямая и честная дорога — дорога таланта, одержимости, непрерывного труда. Извилистых, обходных, козьих троп на Олимп нет.

Скажите мне правду. Вы для меня высший авторитет и справедливейший судья. Как вы скажете, так и будет!

Блок был взволнован этими неожиданными для него, идущими от молодого, смелого сердца словами. Он ещё раз пожалел, что не знает ни одной есенинской строчки, и действительно, названных Есениным журналов даже в руках никогда не держал. Но и отказать Есенину в его человеческой просьбе Блок, конечно, не мог да и не хотел. Очень уж подкупающе искренен, мужествен, даже драматичен был тон есенинских слов. Так говорят люди, идя на подвиг или на смерть.

Блок чутким внутренним слухом распознал в есенинских словах что-то своё, родственное.

   — Читайте, Сергей Александрович. Гражданский долг велит мне выслушать вас в нерасторжимости холодного ума и горячего сердца.

Есенин поднялся с кресла и лёгкой, неслышной, одному ему присущей походкой быстро вышел из кабинета и тотчас вернулся со свёртком, обёрнутым газетной бумагой.

«Рукописи», — догадался Блок и выжидающе смотрел, думая, что юноша сейчас развернёт свёрток, вынет выбранные для чтения стихи. Но, к его удивлению, Есенин небрежно бросил свёрток на кресло, на котором только что сидел, и встал перед Блоком шагах в двух от письменного стола. На какие-то секунды он задумался, видимо решая, с чего начать и в каком порядке читать стихи, которые он, очевидно, знал наизусть.

Блок видел, как в короткий срок изменился Есенин: лицо порозовело, словно чистый заревой тон высветил его изнутри. Глаза налились синью весеннего неба. Он был одухотворён, словно всё будничное, повседневное и мелкое отлетело от него, и он собирал все свои душевные силы для того, чтобы отдать сейчас — всё равно, одному человеку или всему человечеству — самое заветное и сокровенное, ради чего он жил на земле.

Начал он, по своему обыкновению, глуховатым голосом с еле заметной хрипотцой, а правую руку заложил за затылок, словно поддерживая ею задорно вскинутую голову с золотым ворохом мягких, рассыпающихся волос:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари...