Есенин - [184]

Правда, юное, искусно вплетённое в строку областное речение может придать колорит, оттенить своеобразие. Но злоупотребление диалектизмами вредит поэзии.

Будем рассуждать просто, житейски. Вот вы, Сергей Александрович, печатали свои стихи в Москве, а теперь привезли свою «Русь» для обнародования её в Петрограде. Московские и особенно петроградские издания читает вся Россия. Значит, надо добиваться того, чтобы каждое ваше слово понимали не только рязанцы, но и петроградцы, и нижегородцы, и калужане, словом, всё население России...

Блок вынул из бювара почтовую бумагу, два конверта и задумался, подняв глаза в потолок, потом сказал:

   — В свёртке, я полагаю, ваши рукописи. Дайте-ка мне их посмотреть.

Есенин развернул свёрток и молча положил рукописи на стол.

Блок, быстро перебирая листки, глазами скользил по чётко написанным строчкам. Не прошло и десяти минут, как он отложил в сторону шесть (Есенин ревниво проследил за этим) листиков со стихами, а остальные рукописи молча вернул.

   — Вы обождите, Сергей Александрович, — сказал чем-то озабоченный Блок, — а я быстренько напишу для вас рекомендательные записки своим друзьям, Городецкому и Мурашёву[35]. Они лучше меня знают все здешние редакции. Будьте спокойны, они вам помогут.

Есенин в смущении отвёл глаза, но они сами тянулись к столу, за которым Блок, нахмурив брови, писал. Записки он вложил в конверты и запечатал.

   — Я не сомневаюсь, что Сергей Митрофанович и Михаил Павлович без особого труда продвинут ваши стихи в питерские журналы. В этом деле они мастера.

С этими словами Блок вручил ему два запечатанных конверта и слегка покосился на часы.

Есенин понял: надо поблагодарить, попрощаться и уйти. Он собирался уже подняться, но Блок, опередив его, встал из-за стола, подошёл к книжному шкафу, выбрал там одну из своих последних книг и не присаживаясь сделал на титульном листе изящно изданной книги дарственную надпись: «Сергею Александровичу Есенину на добрую память. Александр Блок. 9 марта 1915 г. Петроград».

От всезнающего Василия Наседкина Есенин слышал, что Блок дарит свои книги с автографами только людям, к которым сердечно расположен, и это является у него выражением истинно дружественного, ничем не омрачённого расположения. Сердце замерло у Есенина. Неужели это ему, Есенину, подписывает сейчас свою книгу первый поэт России, пожизненно увенчанный не только всероссийской, но и мировой славой? Это было бы чересчур большим и незаслуженным счастьем! Блок взял пресс-папье, промокнул написанное и, повернувшись к Есенину, молча протянул ему книгу.

Есенин принял её благоговейно и как-то по-детски, с чистой, переполнившей всё его естество радостью, чуть слышно сказал:

   — Спасибо вам, Александр Александрович.

Блок невольно улыбнулся, прочтя в есенинских синих глазах неподдельный, нескрываемый восторг. Потом, подумав, сказал:

   — Советую вам пойти в первую очередь к Михаилу Павловичу Мурашёву. Он практичнее Городецкого и, мне думается, скорее сумеет помочь вам. А к Сергею Митрофановичу с моей запиской загляните через денёк-другой. Завтра я его, кажется, увижу и поговорю с ним о вас. Адреса Мурашёва и Городецкого написаны на конвертах.

   — Хорошо, Александр Александрович. Ещё раз сердечное вам спасибо за участие. Я до гробовой доски этого не забуду.

Блок проводил Есенина в прихожую и, крепко пожав ему руку, сам закрыл и запер за ним дверь и тихими шагами вернулся в кабинет. Сев за стол, написал на есенинской записке: «Крестьянин Рязанской губ., 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык. Приходил ко мне 9 марта 1915 г.». Потом придвинул к себе раскрытую записную книжку, задумался и вслед за датой — 9 марта — сделал краткую дневниковую запись: «Перемышль сдался. — Усталость. — Днём у меня рязанский парень со стихами».

20

Мир, залитый солнцем, безбрежный, матерински тёплый, благожелательный и добрый открылся Есенину с крыльца блоковского дома.

Ему казалось, что солнце сегодня не уйдёт с неба, весенняя лазурь не потемнеет ни вечером, ни ночью, прохожие будут ему улыбаться, а у воробьёв не воробьиные, а соловьиные горлышки, и они не чирикают, а поют песни о сбывшейся мечте, о весеннем половодье чувств.

Сундучок за плечами стал невесомым. Есенин шёл, улыбаясь светлой, блаженной улыбкой, и не только верил, но и твёрдо знал, что он сейчас, сию минуту, счастливейший человек на свете.

На башне вечности сегодня, в этот незабываемый день, пробил его звёздный час, и он, Есенин, отныне принадлежит уже не себе, а всей России, может быть, и всему человечеству, ведь настоящее искусство не знает ни рубежей, ни границ, ни языковых преград.

Есенин остановился и осмотрелся. По улице двумя многолюдными потоками, справа и слева, вперёд и назад шли, кто медленно, кто торопливо, петроградцы, и никто из них не мог даже представить, какие мысли и чувства переполняют улыбающегося Есенина.

Есенин забыл обо всех земных горестях, обо всех житейских заботах, душа его цвела, он растворялся в солнечной весне, в своей единственной, неповторимой весне. Он наконец узнал, ощутил во всей полноте подлинное, настоящее счастье.