Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим - [17]

— Все, — говорит сама себе Виктория, затушив свечи и стерев с пола круг, звезду и ромб. — Все, — довольно повторяет она, убирая обратно в бюро все колдовские причиндалы, включая пронзенную длинной серебряной иглой восковую фигурку. — Все, — довольно заканчивает она, опять надев черный шелковый халат и выйдя из комнаты. Где–то в гостиной, надрываясь, дребезжит телефонный звонок.

Виктория не торопясь подходит к телефону и берет трубку. Звонит, естественно, Фил Леонидович Зюзевякин, сообщающий ей, что Д. К. собственной персоной нанесет ему сегодня визит и не слабо ли Виктории Николаевне присоединиться к их теплой мужской компании, а то он, то есть Ф. Л.Зюзевякин, давно уже хочет их познакомить.

— Конечно, — отвечает утомленная Виктория, — я приду, Фил, ты совершенно прав, что позвонил.

Зюзевякин вешает трубку, а обессиленная Виктория падает на тахту и забывается, как это и положено, в недолгом, но бездонном сне. Проснувшись же, понимает, что катастрофически опаздывает, но она Близнец, а Близнецы опаздывают всегда и везде. Это умозаключение приводит Викторию Николаевну в хорошее расположение духа, и она начинает приводить себя в порядок. Что касается наряда, то он давно уже выбран: тертые голубые джинсы и черная мужская рубаха. Виктория знает, что наряд этот придает ей бесподобную пикантность, но ведь надо еще подкраситься да расчесать челку, а на это у нее никогда не уходит меньше часа.

И вот Виктория, заботливо прихватив с собой восковую фигурку, пронзенную длинной серебряной иглой, выходит из дома, ловит такси и едет в апартаменты Зюзевякина. Все остальное уже известно. Каблуков испугался. Каблуков не выдержал. Каблуков бежал, будто чувствуя, чем грозит ему эта женщина, но — на удивление — бегство отнюдь не расстроило Викторию Николаевну, а привело в еще лучшее расположение духа: значит, колдовство сработало.

— А я ведь околдовала его, Зюзевякин, — говорит довольная Виктория Анциферова, сидя в кресле, еще хранящем тепло разомлевшей от рома каблуковской задницы и потягивая все тот же ром из все того же каблуковского кубка.

— Опасная ты женщина, — смеется Зюзевякин, — я никогда бы с тобой не смог любовью заняться.

— Отчего же это? — удивляется Виктория.

— Да ведь сама не согласишься! — рубит правду сплеча Фил Леонидович.

— А вот тут ты абсолютно прав, — кокетливо вздыхает Виктория Николаевна, — оргазм — дело серьезное, так что придется тебе, дружище, обойтись кошанями!

— Воистину так, — молитвенно складывает ладони Зюзевякин, отчего–то грустно улыбается, а потом вновь тянется к полупустой коробке сигар, естественно, с надписью «корона–корона».

Глава восьмая,

воспоминательная, в которой Каблуков вызывает тени города на океане и некоей медсестры по имени Розалинда/Роксана

Но приходит пора вновь вернуться к самому себе, вновь начать тешить ноосферу собственными безалаберными воспоминаниями. Да, да, думает Kаблуков, выходя из маленькой деревянной будочки, что находится в самом конце его небольшого — шесть, максимум семь соток — участка. «Пусть пока подождет прелестная дева Виктория, она же Елена, она же Хлоя, она же Фотида, она же М. М., она же Эммануэль. Пусть подождет эта ведьма, эта демоница в искусительном обличье!» Солнышко скрылось, набежали тучки, солнышко, тучки, уменьшительная, ласкательная форма всегда радует слух Д. К. Что же было со мной дальше, — пытается вспомнить он, предаваясь всегда столь торжественному занятию, как приготовление завтрака. — Что случилось со мной после того, как бедная маменька, все же достигнув своих семи небес, взлетела, наконец, на восьмое небо? Помнится, это был не детдом, тут и вспоминать нечего. А вот то, что меня увозили… Да, — печалится Каблуков, тщательно разбивая яйца над сковородкой, — было это, и никуда не уйти от сего прискорбного факта…»

Родственники со стороны покойной маменьки, что вырвали Д. К. из лап (точнее же будет сказать: вынули из разомкнутых бедер) сладострастной маменькиной подруги, были действительно настолько дальними (как говорится, седьмая вода на киселе), что Д. К. про них никогда и не слышал. Что же, до этого не слышал, а сейчас вот и увидел.

— Ишь, блядское отродье, — сразу же заявил ему рослый мужчина, как только Д. К. остался с родственничками наедине, — будешь себя плохо вести — я тебе яйца оборву, понял?

— Понял, — всхлипнул юный Каблуков.

— Да, да, — добавила невысокая круглая женщина с суровым лицом, — он такой, он тебе не только яйца, но и все остальное оборвет, понял?

— Понял, — снова всхлипнул юный Каблуков и начал собирать в рваную клеенчатую сумку свои монатки, коих, надо сказать, было немного.

Степень родства этого мужчины и этой женщины с Д. И.Каблуковым до сих пор остается неясной. Дальнее родство, очень дальнее, больше не скажешь. Мужчина, которого звали Василий, был гарпунером и девять месяцев в году гонялся за всяческой китообразной тварью по морям и океанам, омывающим как страны, так и континенты. Остальные три месяца он лупцевал жену, пил водку и проматывал заработанные в морях и океанах деньги. Жена его, носящая спокойное имя Серафима, все девять месяцев, что мужа не было дома, пребывала неизвестно где и неизвестно с кем, а остальные три месяца в году позволяла мужу лупцевать себя, пила вместе с ним водку и помотала Василию проматывать заработанные им в морях и океанах деньги. Собственно, именно Серафима и была дальней родственницей каблуковской матушки, поэтому, как только телеграмма о ее столь трепетной и возвышенной кончине пришла в далекий город В., что находится, как всем известно, у самого синего моря, она вспомнила, что непутевая ее родственница оставила после себя сыночка, деться которому отныне некуда. И, споив мужу пару поллитровок водки, уговорила его взять мальчугана к себе, паче собственных детей (как это следует из всех законов мемуарного жанра) у них с Василием не было.