Эротическaя Одиссея, или Необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим - [14]

— Ну что, — говорит мне Виктория, — можно сесть с вами рядом, Джон Иванович?

— Конечно, конечно, — говорит беспомощно сидящий в кресле Каблуков, — садитесь рядом, я буду очень польщен…

«Что ты несешь, Джон, — думает Д. К., — что за дурацкие слова вьются бессмысленной стайкой в твоей онемевшей от восторга башке? Что значит «польщен»? Да мне хочется прямо здесь распластать эту девку на ворсистых зюзевякинских коврах, мне хочется грубо и по–мужицки содрать с нее дурацкие голубые джинсы и выставить на свет божий ее пипочку. Ах, как мне хочется этого, — думает ошалевший от рома и Виктории Каблуков, — вот только почему мне всегда хочется прежде всего именно этого, а не того, что называют общением душ?»

— Не знаю, не знаю, — отвечает, усмехнувшись (чуть–чуть, самыми краешками своих сооблазнительно–припухших губ), Виктория Николаевна.

— Вы что, умеете читать мысли? — пугается Джон Иванович.

— Конечно, — смеется она, — я умею вообще очень многое, думаю, что у вас будет время убедиться…

(Нет, я окончательно понимаю, что влип по макушку. Бежать, немедленно, прямо сейчас, ведь бегство — единственное, что может спасти меня, слишком уж настойчива ты, слишком тебе хочется поскорее вольно расположиться на страницах каблуковского повествования и начать диктовать свое. А я не хочу этого, я сам привык быть себе хозяином, а значит, надо бежать. Властителем может быть кто–то один, и в подобной роли я предпочитаю себя. Каблуков встает, Каблуков начинает лихорадочно метаться по залу, Зюзевякин и Виктория смотрят на него, ничего не понимая. Как, вот сидит лакомейший на свете кусочек, пятьдесят два килограмма холеной женской плоти, а этот идиот, этот маг–размазня не знает, с какого конца за нее взяться. Что с вами, Джон Иванович, интересуется Виктория. Мне душно, отвечаю я, мне душно и хочется на свободу, пощади, отпусти, лиши меня своего благословения. Совсем сбрендил, говорит Зюэевякин, от рома, наверное. От рома, соглашается Виктория, я тебе всегда говорила, Фил, что не надо днем пить такие крепкие напитки. Не надо, не надо, ворчит Зюзевякин, а если хочется? Хочется–перехочется, ответствует Виктория и призывно подмигивает Каблукову. Это добивает того вконец, и ДК, собрав в кулак всю свою оставшуюся магическую силу, вдруг взлетает с места и начинает кружить по зале. Каблуков, кричат ему Зюзевякин и Виктория, Каблуков, куда же ты? Каблуков не отвечает. Каблуков набирает скорость, Каблуков вылетает в широко распахнутое окно, даже не помахав на прощание рукой. Все, думает он, крышка, сбежать от такой бабы — значит сойти с ума.

Но что поделать, если я боюсь ее, если я понимаю, что она сможет проделывать со мной такие фантастические вещи, что мне этого не выдержать, я стану кем–то другим, но вот кем? И куда же мне, бедному, сейчас податься, думает Каблуков, пролетая над разнеженным городом поры послеобеденной сиесты, поры, столь любимой некогда знакомой ему испанкой Эсмеральдой, которая могла заниматься с ним, Каблуковым, любовью только в присутствии своего ручного оленя — такая у неe была причуда.)

И тут Каблуков вспоминает, что есть у него домик в дачном кооперативе «Заря коммунизма», что в каком–то часе езды от города (часе, а может, и полу, поди сейчас, разберись). Каблуков довольно хмыкает, снижает скорость, приземляется в ближайшем переулке, приводит себя и одежду в порядок и неторопливо отправляется на вокзал.

«Беглец от любви, — думает он, и ему становится смешно, — всего–навсего беглец от любви. Да ладно, время покажет», — думает Каблуков, проталкиваясь в переполненный троллейбус, что же касается Виктории, то она смеется, потягивая ром из каблуковского кубка и понимая, что никуда уже Джону Ивановичу от нее не уйти.

Глава седьмая,

в которой рассказывается о Виктории Николаевне, а вдобавок происходят самые разнообразные и загадочные события

Конечно, если бы Д. К. был человеком, намного более искушенным во всяческих литературных ухищрениях, то ему ничего бы не стоило расписать в своем мемуаре Викторию как этакую женщину–суккуба, то есть женщину–демона, на худой конец, сделать из нее просто ведьму, что тоже, посудите, достаточно экзотично, а делается это очень просто: берется несколько книг, что у любого уважающего себя мемуариста всегда под рукой (в случае Каблукова это были бы «Молот ведьм» Шпренгера и Инститориса, «Древняя и высшая магия» неведомого автора да парочка руководств известного шарлатана Папюса по оккультизму), проводится за их чтением милый вечерок, ну а потом, сами понимаете — все по Шпренгеру, Инститорису да Папюсу, вначале объяснение страничек этак на пять, что есть суккуб, то есть женщина–демон («демоница» звучит так же плохо, как и «суккуб»), а что — ведьма, то есть существо, зависящее от демона и от всякой прочей нечисти (что касается суккуба, то все здесь просто: это демон, который может принимать мужское семя, демон же, который может наделять женщин семенем, называется инкубом, самое же забавное, что как прием, так и выделение семени лишь псевдодеяния как суккуба, так и инкуба, но тем, кому интересны детали, могу посоветовать обратиться к все тому же «Молоту ведьм», издательство Интербук, Москва, 1990, с. 96–108, еще в сей книге есть прелестнейший раздел «О способе, коим ведьмы лишают мужчин полового члена» — см. там же, с. 207–211), но оставим подобные шутки лукавому, ибо Джон Каблуков — человек, ухищренный во множестве вещей, вот только писание мемуаров к этим — чему? правильно, вещам, — не очень–то и относится, а потому разукрашивать мне все то, что происходило, не с руки, хотя совершенно ясно, что Виктория Николаевна Анциферова действительно была женщиной–демоном, то есть суккубом, и ведьмой. (Да, да, вот так одновременно и демоном, и ведьмой, все средневековые инквизиторы просто сдохли бы от одного упоминания о подобном казусе.)