Ермолова - [65]

Действительно, Мария Николаевна вообще не любила подношений, а особенно от товарищей.

– На другой день отправился на репетицию смущенный. Сперва робел и волновался, как мальчик… Но на репетиции она была совсем другая… Внимательная, ласковая. А уж на сцене, – когда играл в спектакле, – я все забыл, кроме того, что играю с ней.

(Об этом спектакле Станиславский упоминает в своей книге: «Незабываемый спектакль, в котором, казалось мне, я стал на минуту гениальным: и не удивительно – нельзя не заразиться талантом от Ермоловой, стоя рядом с ней на одних подмостках».)

После спектакля артисты давали ужин. Она совсем иначе, уже по-товарищески просто и приветливо обошлась с Константином Сергеевичем.

– Я извинился за вторжение с букетом, и мы подружились, – улыбаясь, докончил он.

Дружба эта и не проходила в течение всей жизни…

Помню, когда Константин Сергеевич вернулся из заграничной поездки, он очень скоро приехал к ней. В то время Мария Николаевна была в несколько затруднительном положении: дом, в котором она жила, был очень стар – построен еще в 1800 году и пережил Наполеона и 1812-й год. Он требовал капитального ремонта, на который не было средств, а отягощать правительство своими просьбами Мария Николаевна не хотела, считая, что для нее достаточно сделано. Станиславский подробно расспросил домашних, как обстоят дела, и предложил устроить для улажения дел Марии Николаевны спектакль для нее в Художественном театре.

Когда Маргарита Николаевна передала матери его предложение, Мария Николаевна очень взволновалась. Она, конечно, отказалась от этой идеи. Но сам факт его заботы так тронул ее, что эта сдержанная, редко дававшая выход волнению женщина вдруг заплакала какими-то радостными слезами и сказала:

– Можно жить, пока есть такие люди на свете.

Из артистов Художественного театра кроме Константина Сергеевича наиболее близкие отношения были у Марии Николаевны с Надеждой Сергеевной Бутовой. Это была женщина необыкновенного обаяния и значительности. Их с Марией Николаевной связывала настоящая духовная близость, основанная на общности взглядов, вкусов и настроений. Отношение Бутовой к Марии Николаевне можно понять из нескольких строк ее письма, в котором она вспоминает, как четырнадцать лет назад она впервые увидела Марию Николаевну, приехав в Москву из Саратова, где жила до этого (письмо написано в 1915 году).

«…Впервые я увидела вас в ваш юбилейный спектакль в «Орлеанской деве». Весь спектакль я простояла у барьера ложи на коленях (нас было там 12 человек). И это было знаком моего восторга душевного от того прекрасного, что лилось мне внутрь со сцены от вас…».

Отношение Марии Николаевны к Бутовой не менее ясно видно из небольших стихов, написанных ею также в 1915 году, во время войны, которую Мария Николаевна переживала необычайно тяжело.

«Белая одежда,

Светлая Надежда.

Дева – это ты.

Гений благодатный,

Цветик ароматный,

Символ чистоты.

В мире зло и беды,

В мире зло и кровь…

Но лишь там победа,

Где живет надежда,

Где живет любовь».

В этой главе я касалась отношений Марии Николаевны почти только с теми артистами, которых уже нет. Те, которые живут и здравствуют, я уверена, сами захотят поделиться своими воспоминаниями о том, как относилась Мария Николаевна к своим товарищам и к театру вообще, и, вероятно, все сойдутся в одном мнении: что лучшего, более благородного товарища, чем Ермолова, нельзя найти.

Литературные вкусы

Принято считать Ермолову представительницей «романтического направления» в искусстве, говорить о ее пристрастии к романтической драматургии и т. д. Но полностью ли выражает романтика эстетические вкусы Ермоловой? И не следует ли пересмотреть ее отношение к реализму и романтике?

Если мы проследим литературные вкусы Марии Николаевны, то увидим, что она была горячей сторонницей реализма. Слова «великий реалист» в ее устах были наибольшей похвалой писателю. Для нее критерием художественности служило соответствие жизненной правде. Если это соответствие было налицо, тогда ей было легко играть такое произведение, тогда для нее было наслаждением читать его. Но она требовала правды, а не правдоподобия. Ей претил «бытовизм», простое фотографирование действительности, «списывание с натуры», как она выражалась, а тем более смакование натуралистических подробностей, à la Арцыбашев. Она требовала от искусства полнокровного, идейно насыщенного реализма, взрывающего глубокие пласты социальной действительности. Отсюда ее любовь к Шекспиру, Пушкину, Островскому, Некрасову, Гоголю. Но реализм в ее понимании был неразрывно связан с романтикой. Она искала в искусстве гармонического сочетания этих двух начал, как сама сочетала в своем творчестве щепкинский реализм и мочаловскую романтику. Однако, ее романтика – это не та романтика, которая уводит от действительности, а та, которая поднимает эту действительность, которая показывает человека не только таким, каков он есть, но и таким, каким он может, каким он должен быть; романтика, как ее понимает Горький.

Читала Мария Николаевна очень много. Без книги ее в свободное время трудно было себе представить. В самые последние не только годы, но месяцы своей жизни она постоянно просила читать ей вслух любимые ею вещи.