Ермолова - [47]

– Да постойте же, постойте, куда вы?.. – досадуя, что ей не дают «доиграть». Потом совершенно обыденными интонациями, как будто не было только что всяких драматических объяснений, произносила:

– Это странно: придет человек, повернется… не успеешь слова сказать.

Дальше Мария Николаевна вела сцену, как бы испугавшись, что Мулин может осуществить свою угрозу и переехать и она потеряет возможность плести свой роман. Она старалась загладить впечатление, произведенное на него, лишь бы не упустить его, не остаться опять одной с самой собой. Но как только Мулин успокаивал ее и говорил: «Извольте, извольте, останусь…», притаившееся было кокетливо-игривое чувство снова появлялось в глазах Марии Николаевны, в ее фигуре, движениях, жестах проступала какая-то кошачья грация, когда она говорила:

– До свидания, милый Артемий Васильевич… – делая ударение на слове «милый» и глядя на него жеманно-томным взглядом.

– Разве «милый»? – спрашивал Мулин.

– Милый, милый… – убежденно, почти страстно восклицала Мария Николаевна, делая всем телом движение к Мулину. Мулин останавливал ее словами: «Что вы, что вы?..»

Она быстро приходила в себя и, томно смотря ему в глаза, протяжно говорила:

– Поцелуйте мою руку…

– Извольте, с удовольствием… – отвечал Мулин и целовал руку Евлалии. Она обхватывала голову Мулина, горячо целовала ее и сквозь растроганные слезы восклицала:

– Ведь вы – моя первая, единственная страсть!..

Она заканчивала сцену радостным признанием своего «счастья», вызванного его чувством к ней, в котором у нее не было никакого сомнения. В дальнейшем Мария Николаевна изображала Евлалию совершенно успокоенной сознанием любви к ней Мулина и неподражаемо говорила:

– Я так счастлива, так счастлива, когда иду с вами под руку на бульваре… Я воображаю, что вы мой, что мы связаны на всю жизнь.

Опять в ее тоне слышалось что-то непроходимо институтское.

Но в сцене ревности к Мулину проступала уже уверенность женщины, имеющей (неизвестно почему) права на любимого человека. В дальнейшем Мария Николаевна давала быстрые переходы от упреков к извинениям, от любви к раздражению – особенно после того, когда она узнавала о «неверности» Мулина, о его возможной женитьбе. Она не на шутку выходила из себя, упрекала его, плакала, угрожала Мулину тем, что лишит себя жизни. Во всем этом ощущались истеричность и каприз, но не настоящая страсть. Мулин был испуган и просил у нее прощения, чего она как будто только и дожидалась и поспешно уверяла:

– Я прощу вас, конечно, – что же мне делать?..

В тоне Марии Николаевны опять слышалась растерянность от возможности потерять свою мечту, но несколько слов Мулина быстро восстанавливали нарушенное равновесие. Она успокаивалась, и сцена заканчивалась неподражаемым диалогом: успокоенная Евлалия томно говорила:

– Так смотрите же, я буду ждать вас через час…

Мягко и вкрадчиво Мулин отвечал:

– Через полтора…

После вопроса Евлалии:

– Вы поэт?.. – сделанного задушевным, мечтательным тоном и вызывавшего в глазах Южина невольную усмешку, она просила его принести ей стихи, чтобы читать вместе. В эту фразу – «читать вместе» – было вложено так много сентиментальной задумчивости, что было ясно, что в эту минуту перед ней вставала обольстительная картина: они сидят с Мулиным и «вместе» наслаждаются чтением стихов… После небольшой паузы она вопросительно-утвердительно повторила:

– Так через час?.. – на что Мулин мягко, но определенно отвечал:

– Через полтора.

Слегка наклонял голову, целовал ей руку и торопливо направлялся к дверям. Ермолова провожала его до дверей и, как будто не слыхала его реплики, так же мечтательно повторяла:

– Так через час?..

Он у самой двери оборачивался и, щуря глаза, почтительно-лукаво и легко говорил, чуть подмигивая и качнув головой:

– Вернее, что через полтора…

В следующем акте сцену Евлалии с Мулиным Ермолова вела очень расстроенная напрасным ожиданием Мулина накануне. Она приходила в кабинет, где Мулин усиленно занимался бумагами, с явным желанием сделать ему сцену, и разговор сводился к надоедливым расспросам Евлалии и предположениям, что Мулин любит кого-то, – «потому что без любви жить нельзя». Мулин, не отрываясь от бумаг, терпеливо отвечал, как отвечают ребенку на его нескончаемое «а почему?»… Шла сентиментальная, с ее стороны, бесплодная, беседа… Она давала ему обещания полной свободы, которой он не просил, но просила не изменять ей – мечтала о будущем счастье с ним. После этого шла сцена с Марфой-экономкой, которую изумительно играла Садовская. Тут выяснялось, что муж заставлял прислугу следить за Евлалией, и перед ней развертывалась неприглядная картина ее положения в доме мужа. Затем следовала сцена с мужем, по-своему любившим ее грубоватой, примитивной, эгоистической любовью богатого дельца, который никогда не задумывался над жизнью молоденькой женщины, почти купленной им у матери. Ему и в голову не приходило, что у нее могла быть своя жизнь, свои желания, свои страдания, как не пришло бы в голову задуматься над настроением выписанной им для фабрики машины. Разговор с женой вдруг открывал ему это. Тут ее слова уже не носили институтского характера. Правда, как и в сценах с Мулиным, перед нами была все та же неумная, незначительная женщина, но теперь и страдающая. Выявлялось ее одиночество, ее беспомощность, оскорбленность, и слова, которые она говорила мужу в ответ на его удивление, какое же у нее может быть горе («Да разве это не горе – быть совершенно одинокой?» и т. д.), звучали горьким обвинением Стырову. Мария Николаевна говорила со слезами в голосе: