Ермолова - [45]

Этот дуэт был замечателен. С одной стороны – Флор Федулыч – Рыбаков, представительный, отменно вежливый, но непоколебимый, в нем так и чувствовалось огромное сознание своего капитала, создававшего ему своего рода всемогущество, чувствовалось и полное отсутствие нравственных устоев и возможность большой жестокости. А рядом – Ермолова, в которой слышались страх и отчаяние. Юлия шла «ва-банк», – Ермолова садилась к нему на ручку кресла, обнимала его неумело-соблазнительным движением… Рыбаков освобождался от нее и с неизменной вежливостью точно хлестал ее по лицу:

– Мы и в этаких позициях дам видали…

Ермолова без сил опускалась в кресло. Лицо ее покрывалось пятнами стыда, очень заметными под легким гримом. Совершенно менялся наигранный тон, он переходил в нескрываемое волнение, наконец, когда Флор Федулыч с утонченным издевательством предлагал ей ехать «Калуджу послушать», – она теряла последнее самообладание. С мукой вырывалось у Ермоловой:

– Не мучьте вы меня. Спасите, Флор Федулыч, умоляю вас!..

И она опускалась в порыве отчаяния на колени перед ним. Чувствовалось, что Юлия молит за свою жизнь. И понятно становилось, что даже твердокаменную натуру Флора Федулыча прошибало это отчаяние, и он уходил за деньгами.

Оставшись одна, Ермолова, вся дрожащая, говорила:

– Думала я, что это будет скверно, а такого стыда не ожидала. В другой раз просить денег не пойдешь, хоть кому отобьет охоту.

Хотя опять это были убогие слова «московской купчихи», но зрители почти не обращали внимания на самые слова, только слышали прерывающийся голос Ермоловой, только видели ее лицо, пылавшее от стыда, только чувствовали вместе с ней всю глубину позора, падения Юлии.

Когда Флор Федулыч выносил ей деньги – эти жалкие шесть тысяч, от которых, как она думала, зависело ее счастье, ее жизнь, – Ермолова с таким порывом исступленной радости и благодарности обнимала и целовала его, что становились понятными и его волнение и его слова:

– Этот поцелуй, Юлия Павловна, дорогого стоит…

Интересный момент: даже этот прожженный человек, этот холодный циник ощутил веяние настоящей человеческой страсти, говорившей в Юлии, настоящей, всепоглощающей любви. И с той минуты, как Юлия так унизилась перед ним ради своего любовника, Флор Федулыч начал ее уважать, настолько, что его желание сделать ее своей содержанкой уступило место намерению сделать ее своей женой. Конечно, это можно было понять только благодаря игре Ермоловой, углублявшей образ Юлии.

В следующем акте Юлия готовится к свадьбе, разбирает картонки, едет заказывать себе подвенечное платье, счастливая, окрыленная. В голосе Марии Николаевны дрожала радость, слышались легкие, юные ноты.

Но наивный восторг Юлии длится недолго. Скоро она узнает из подкинутой ей пригласительной записки на свадьбу Дульчина с племянницей Прибыткова, что он собирается жениться на другой, а не на ней, что она «ограблена и убита».

Тут опять говорит московская купчиха:

– Хоть бы деньги-то мне воротить… Ведь как же мне жить-то?

Но под этими словами Ермолова давала весь ужас униженной женщины, ограбленной не только материально, но и нравственно. И когда она, мешаясь в уме, бормотала:

– Надеть подвенечное платье и флердоранж, да и ехать на бал… – и восклицала, как в бреду, со смехом помешанной:

– Совет вам да любовь… Ну, поцелуйтесь! – то слова Флора Федулыча: «Это уж близко смерти-с…» – были понятны: Ермолова показывала такую глубину потрясения, которая, конечно, была вызвана не одной денежной потерей.

В последнем акте, казалось, все оканчивалось благополучно. Юлия решила выйти замуж за Флора Федулыча, у нее есть надежная защита… Но боль поруганной любви одинаково смертельна как на берегах Эгейского моря, так и на берегах Москвы-реки. Дуновение трагедии коснулось московской купчихи – Ермолова приходила к Дульчину страшно изменившаяся, как говорится, краше в гроб кладут, так что не удивлял суеверный испуг Дульчина, которому сказали, что она умерла, когда она подтверждала:

– Да, это правда, я умерла.

Так она была непохожа на прежнюю Юлию, что он готов был принять ее за призрак. Всю последнюю сцену Ермолова вела внешне спокойно. Бесстрастно говорила ему в ответ на его мольбы о прощении, что если он ее последней жертвы не оценил, то лучше его разлюбить. Но спокойствие Ермоловой было именно спокойствием смерти: зрителю было ясно, что прежней Юлии больше нет. Теперь будет жить московская миллионщица Юлия Прибыткова, она будет жить в «будуаре с мебелью Помпадур», есть «дюшесы», слушать Патти, но та нежная, доверчивая Юлия, любовь которой была способна на всякую жертву, умерла и не воскреснет больше. И это была ее последняя жертва.

Пьеса «Невольницы» Островского была поставлена с Ермоловой еще в 1880 году, но прошла незамеченной в числе многих пьес, не подходящих к дарованию молодой артистки. В 90-м году ее возобновили в бенефис Музиля – и спектакль этот произвел большую сенсацию в Москве, хотя «Невольницы» и не принадлежат к лучшим вещам Островского. Но Мария Николаевна имела в этой роли какой-то особенный успех. Все единогласно отмечали необычайный диапазон ее творческих возможностей, исключительно тонкую, «филигранную» отделку роли, и во всех отзывах сквозила радость по поводу новых откровений ее таланта. Ермолова в роли Евлалии развернула совершенно неожиданную картину, особенно поразившую в те годы, когда она была в зените своей славы трагической актрисы. Слово «Ермолова» было тогда символом волнующего вдохновения, пафоса, экстаза… Слова «Мария Николаевна» были воплощением глубоко человеческого, часто скорбного обаяния ее артистической личности. Когда называли это имя, в воображении зрителей тотчас возникали образы трагических перевоплощений артистки, большие линии человеческой судьбы, неизмеримые глубины души, взрывы огромной воли, направленные против угнетателей, призывы к свободе и раскрепощению человека…