Ермолова - [44]

Но вспомню пьесу, принадлежавшую также к шедеврам Ермоловой, из числа тех, которые особенно ярко запомнились благодаря безупречному совершенству исполнения.

«Последняя жертва» Островского изображает историю купеческой вдовы Тугиной. Ермоловой предстояла задача изобразить московскую купчиху. В ее трактовке Тугина – женщина простая, любящая, чистая сердцем. Полюбив Дульчина, она ни на минуту не допускает мысли, что он может обмануть ее. Но то, что он медлит со свадьбой, начинает смущать ее. Случай дает толчок этим мыслям. Она осталась после обедни взглянуть на «чужую радость», на свадьбу. Во время венчания она увидела, очевидно, брошенную женихом прежнюю возлюбленную. Девушка вся дрожала и плакала, смотря на него… Тут первые мысли о возможности измены, о существующем в жизни обмане закрались к Юлии в душу. Как трогательно хороша была Ермолова, входя в темном платье, в платке, – «как мещанка… Точно сирота какая» – корит ее тетка, встречая в таком виде. На лице ее были следы слез и жалости к чужому горю, которое она увидела вместо чужой радости. Действительно, что-то сиротливое было во всем ее облике, и сразу – опять-таки психическое воздействие на зрителя – нельзя было не полюбить этой женщины. Когда Ермолова раздумчиво говорила как бы вообще: «Конечно, кто любви не знает, тем легче жить на свете», – чувствовалось, что Юлия любит… и что жить ей не легко.

Она любит Дульчина и выражает свою любовь так, как это свойственно московской купчихе: подарки, забота вплоть до мелочей, до чаю с сахаром включительно, который «от них туда идет», как жалуется старая ключница. Но доверчива она уже не как московская купчиха, а как любящая женщина к любимому мужу. Ермолова давала женщину, для которой любить – значит и уважать человека, тем более своего будущего мужа.

Тетка недаром замечает (так и слышу неподражаемые интонации игравшей ее О. О. Садовской): «Которая любовнику вещами, та еще, может быть, и капитал сбережет, а которая деньгами – ну, тут уж разорение верное». Юлия считает, что все ее принадлежит ему, отдает ему деньги бесконтрольно, ни минуты не жалея. Она наделяет его мысленно всеми достоинствами. Когда он присылает ей банальнейшую записку с отговоркой, почему он не идет к ней, она читает ее вслух. Чтение писем вообще было у Ермоловой всегда виртуозно и необычайно разнообразно. Так и тут: она лихорадочно, встревоженно распечатывает письмо, озабоченно прочитывает первые слова, убедившись, что ничего не случилось, несколько успокаивается, читает медленнее. Когда прочитывает: «Хоть поздно, а все-таки заеду», – вся озаряется. «Вот это мило с его стороны…». Тоже банальные слова, но под ними столько радости, какого-то душевного освобождения – словно камень у нее с сердца свалился. Ермолова вздыхала и читала уже со счастливой улыбкой: «Не сердись, моя голубка…», потом мечтательно повторяла: «моя голубка…», опускала письмо и, смотря вперед, словно видя его перед собой, с непередаваемой нежностью произносила:

– Как на такого голубя сердиться!

«Голубь» приезжает к Юлин и сразу ошеломляет ее известием, что ему нужны шесть тысяч рублей, – иначе хоть пулю в лоб. А она уже отдала ему все свои наличные деньги.

За несколько минут до этого у нее был свойственник, родня мужа, именитый купец Флор Федулыч Прибытков. Он предлагал ей свою поддержку, помощь, но она отказалась, чувствуя, что его доброта вызвана главным образом ее красотой и молодостью (Ермолова в этой сцене с Прибытковым держалась с большой гордостью, даже с некоторым пренебрежением в тоне). Юлия заявила ему, что у нее есть все, что нужно, и что она никогда бы не пошла к родным за милостыней… Теперь Дульчин жестоко упрекает ее «в этой глупости».

– Человек набивается с деньгами, а ты его гонишь прочь.

Юлия возражает, что такие люди даром ничего не дают. Он действительно осыплет деньгами, «только надо идти к нему на содержание», с брезгливым возмущением говорила Ермолова. И тогда он отвечает ей:

– Да… Вот что… А впрочем…

В ее вопросе: «Как «впрочем»?..» – слышался ужас.

Ермолова отшатывалась от него и внимательно вглядывалась. Потом, как бы объясняя себе эти слова его расстроенным состоянием, говорила:

– Ты с ума сошел?

Ермолова показывала в этой московской купчихе большую чистоту и чувство собственного достоинства. Но он начинает умолять Юлию попросить денег взаймы, только взаймы. Унижается, целует ей руки, клянется, что это будет ее последняя жертва. Она не в силах отказать любимому:

– Чего бы мне ни стоило, я через час достану тебе денег.

Он клятвенно обещает ей, что свадьба через неделю, – она вся дрожит от радости: наконец-то, какие же тут колебания! Никакая жертва не страшна. Мария Николаевна смеялась сквозь слезы:

– Нет, я тебя не стою. Ты моя радость, моя гордость! Нет и не будет женщины счастливее меня.

Сцена Юлии с Флором Федулычем (которого великолепно играл Рыбаков) составляет одно из лучших воспоминаний Малого театра.

Мария Николаевна вела эту сцену с наружным самообладанием, довольно развязно начинала свой «деловой разговор», который был так несложен: ей нужны деньги, у нее есть дом, и она просит помочь его продать. Флор Федулыч обещал ей в месяц это устроить. «Как это долго… – небрежно говорила она, – а мне бы поскорей хотелось отделаться от этого имения…». Флор Федулыч обещал поспешить. – Может быть, он сам купит у нее? – вскользь предлагала она, все еще делая вид, что это вовсе не так уж важно для нее. Нет, ему не расчет. Он найдет ей покупателя за настоящую цену. Сохраняя легкий тон, она говорила, что ему она дешево продала бы. Флор Федулыч «этого не допускал»: это плохая коммерция. Тут Мария Николаевна уже сбивалась с легкого тона, нервные нотки начинали проскальзывать в ее голосе, когда она возражала ему, что она «хочет дешево продать», что это – «ее право». Конечно, но в таком случае он советует ей обратиться к другому покупателю… И, круто меняя разговор, предлагал ей отобедать с ним. Она видела, что отказ серьезен, и тут начиналась ее проба «пококетничать с ним». Мария Николаевна тяжело дышала, ее грудь неровно поднималась, и с этим так вразрез шел капризный тон, которым она сперва просила, потом настаивала на своем. Она говорила ему: «Молодая, хорошенькая женщина просит у вас денег, а вы отказываете! Да вы с ума сошли!..» Как неловко, непривычно звучали в ее устах эти слова! В тоне Марии Николаевны чувствовалось, что Юлия не привыкла к ним, ее обычная речь проста и безыскусственна. Но она пробовала прибегнуть к приемам, о которых читала в романах, к словам, которые слышала со сцены: «Дайте мне денег, я вам приказываю…», – и голос Ермоловой все время дрожал скрытыми слезами, так что не удивительным казалось, когда он со смешком ей отвечал: «Шутите! Не строго приказываете…»