Эринии - [69]

Парень смотрел на отца, распятого на боронах, и тихо плакал. Сел на краю бассейна, а потом сполз внутрь, не обращая на Попельского ни малейшего внимания. Согнулся рядом и обхватил ладонями его виски.

Попельский спокойно наблюдал за ним. Он уже чувствовал спокойную уверенность, что вскоре возьмет Ежика на руки и отнесет домой. Это ощущение даже приглушило глухое беспокойство о внуковых ручонках. Он блефовал, когда говорил, что поломал ему ручки, думал Попельский, глядя, как сын Шалаховского касается лбом дна бассейна. Он только хотел меня разозлить, чтобы я его убил. А что, собственно говоря, будет со мной, забеспокоился комиссар, если этот говнюк не получит ни гроша, если смерть его отца признают самоубийством? Он повернет на то, чтобы обвинить меня. Он один меня видел. Подтвердит, что это я его убил. Что будет со мной?

Однако эти мысли не омрачала даже тень отчаяния. Попельский знал, что через мгновение поговорит с сыном преступника, узнает, что он видел и что скажет в полиции. А потом, усмехнулся он мысленно, а потом я услышу от него адрес, где найду своего внука.

Попельский поднялся и приблизился к «сыночку». Тот рыдал, ударяясь головой о дно бассейна так сильно, что с нее слетел клетчатый картуз. Из обшарпанных, коротковатых брюк торчали худые ноги. Комиссар подошел к нему и положил ладонь на плечо с такой силой, словно собирался его раздавить. И вдруг почувствовал, как по спине Анджея пробежала резкая дрожь.

Судороги сотрясли его голову и спину, зрачки и радужки спрятались, а глаза напоминали слепые бельма. Приступ скрутил тело и швырнул его на дно бассейна. Парень лежал на спине, а ладони хлопали о поверхность. Колени подпрыгивали вверх, а ступни плоско ударялись о бетон.

Попельский встал, снял пиджак, свернул его и хотел положить парню под голову. Но его прикосновение подействовало на Анджея Шалаховского губительно. Парень дернулся, как ужаленный, тело выгнулось дугой и безвольно упало. Ноги хряснули о дно бассейна, руки затрепетали на бетоне, а голова наткнулась на зубец бороны. Парень оцепенел, а потом его тело расслабилось. Из глаз торчало острие бороны.

Попельский в своей жизни много раз чувствовал горький вкус отчаяния. Однако никогда такого не случалось дважды в течение пятнадцати минут, никогда еще не бывало, чтобы получив надежду, он тут же ее утрачивал.

Лежал на дне бассейна и вслушивался в завывания Тисифоны.

— Ты не уберег внука от Ирода, — воспевала богиня.

Эпилог

Наступали сумерки, оседая на самодельной доске и фигурах, сделанных из хлебного мякиша. Двое мужчин склонились над шахматами, а третий жилец камеры громко храпел. Звали его Юзеф Велькополян, он происходил из Куяв, двадцати лет и был мародером и преступником. Его нетяжкие преступления не мешали ему спокойно спать, поэтому он и засыпал первым из всех, не заботясь ни вшами, ни пауками.

Двое других мужчин страдали от бессонницы и наполненные ей ночи проводили за игрой в шахматы. Их разделяла двадцатилетняя разница в возрасте, не менее ощутимое отличие привычек и образования, зато объединяла любовь к утраченному Польшей Львову и страсть к королевской игре.

Они не успели ни поиграть вволю, ни наговориться о любимом городе, поскольку один из них, сорокалетний валютчик Бер Гох, недавно прибыл в камеру, а второй — политический заключенный Эдвард Попельский, завтра как раз выходит из тюрьмы, отсидев два года.

Поэтому они начали последнюю тюремную партию, пообещав друг другу продлить ее на воле.

— Ты не врешь, Бер, — тихо отозвался Попельский. — Ты и в самом деле был человеком Кичалеса. Сегодня я получил известие, которое подтверждает твои слова. На мою кузину Леокадию всегда можно было положиться.

— Ну, видишь, Едзю, — усмехнулся Гох. — Так в одной фурдиґарні[91] оказались и я, и пулицай. Уже мне веришь?

— Верю, — спокойно сказал Попельский. — И видимо, пришло время, чтобы ты рассказал мне то, чего я не хотел слушать, потому что не доверял тебе. Я думал, что ты хочешь оклеветать Кичалеса из-за ненависти. Теперь я тебе верю, рассказывай!

— Это для тебя очень непри…

— Говори!

* * *

Над Винниками наступала непроглядная ночь. Небо рассекали молнии летней грозы. На крыльце большого дома стояли двое мужчин и курили сигары.

— И зачем я вообще в это ввязался?! — Махль схватился за голову. — Зачем вообще разговаривал с этим безумцем, когда он признался мне, что поломал ножки ребенку и бросил его у больницы? Я должен был позвонить в полицию, когда он ко мне обратился! А я польстился на сомнительную выгоду! Я давно знал, что он сумасшедший! Зачем я согласился помогать сумасшедшему?

Кичалес молча пыхал дымом.

— А теперь все кончилось, — сетовал адвокат. — Все пропало. Коммивояжер погиб — так было запланировано, но его сын тоже умер — а этого мы уже не планировали. А могло быть так хорошо! Сыну пенсию и пожизненную опеку, а нам — остальное наследство. А так старый Клеменс умрет самое позднее через полгода, и все достанется студитам. Если бы по крайней мере его внук остался жив! Можно было его убедить, чтобы все завещал ему… В конце концов, он даже немного его любил…

— Не переживайте, пан меценас. — Кичалес плюнул далеко за крыльцо. — В делах всегда так: то лучше, то хуже. Мы с вами хорошо познакомились, мы сообщники, можем вместе продолжать делать