Эринии - [3]

— Я снимаю продолжение цикла… Расскажу тебе о герое первого фильма… Ты можешь быть его режиссером!

— Но должен рассказать больше, чтобы я действительно заинтересовалась. — Женщина демонстративно снова вытащила из сумки зажигалку и сигареты.

— Тебе приходилось слышать про такую историю, что случилась в середине шестидесятых, когда в одном из вроцлавских подвалов отыскали тайник, а в ней кости человека?

— Нет, не слышала такого.

— Представь только, рядом с трупом нашли около трех тысяч фотографий.

— Каких?

— На каждом фото был изображен мальчик одного-двух лет. Понимаешь, возле тела были тысячи одинаковых фотографий! Одного и того же ребенка!

Женщина молчала. Не мигая вглядывалась в мужчину и нервно стучала по столешнице красными, кое-где обгрызенными, ногтями.

— Говори дальше! — Любопытство победило.

— Случай был очень таинственный. — Мужчина улыбнулся. — Никто не знал о существовании этого тайника, даже милиция. Неизвестно, кто туда заходил, и конечно, невыясненным оставалось, кем был покойник. Ключом к разгадке была фотография ребенка. Ее увеличили и разместили в газетах, даже показали по телевидению. Никого не опознали.

— Ну, так и что?

— Но я уже знаю, кем было это дитя. Так что, поедешь со мной? Услуга за услугу?

— Ладно, Анджей, поехали. — Женщина впервые назвала его по имени.

Снова спрятала в сумку зажигалку и сигареты, приподнялась и кивнула. Через мгновение под раскаленным полотняным козырьком никого не было.

Патриция спрятала двадцать злотых в бумажник и с облегчением зашла в помещение. Анжелика, ее приятельница, стоявшая за стойкой бара, присматривалась к паре, которая как раз удалялась.

— Знаешь, тот чувак, кажется, с телевидения, — задумчиво сказала Анжелика. — Где-то я его видела…

— Продюсер какой-то, что ли, — ответила Патриция. — Говорил о съемках документальных фильмов, на нем был бейджик с надписью «Эра Новые Горизонты». Некий Анджей. Не посмотрела на фамилию.

— Пати, ну ты даешь! Не запомнила фамилию?! — Брови Анжелики взлетели кверху и почти скрылись под неровной, модно подстриженной челкой. — А ты бы не хотела попасть на телевидение? Ты, такая классная девчонка! А во время этого фестиваля там куча мужиков, желающих помочь. И совсем не обязательно с ними сразу спать! Знаешь, мне Анка рассказывала, эта, знаешь, из «Дайтоны»…

Патриция, улыбаясь, заглянула в большие наивные глаза подруги, толстенькой, вечно одетой в какие-то причудливые рюшечки. Анжелика всегда была щедра на комплименты.

— Слушай, — ответила она с нажимом, и улыбка на ее лице погасла. — Я тут случайно услышала, о чем этот чувак рассказывал. И знаешь, что я тебе скажу? Таких сукиных сынов, как этот, надо обходить десятой дорогой.

Вроцлав, 1949

После завтрака в тюрьме на Клечковской царил ужасный смрад, который распространялся даже на близлежащие улицы. Именно в это время узники выплескивали ведра с нечистотами. Жители окрестных домов не ругались и не затыкали носов. Эти несокрушимые люди из польских окраин, недавно прибывшие во Вроцлав и поселившиеся в покинутых немцами домах, привыкли к подобным неудобствам.

Один из таких приезжих надвинул фуражку на голову, поцеловал жену, которая кормила кашкой годовалого малыша, а потом спрятал в карман два куска хлеба со смальцем, завернутые в серую пропитанную жиром бумагу, которая использовалась уже много недель. Насвистывая какую-то мелодию, он двинулся на работу.

Направлялся по Клечковской в сторону улицы Реймонта. Миновал мрачные ворота с глазком рядом с кирпичной стеной, на которой возвышались будки охранников, свернул налево, на трамвайную остановку. Осмотрелся. Из тюремных ворот выехал грузовик, который через несколько секунд остановился на перекрестке. Водитель открыл окошко и выбросил окурок на мостовую.

Мужчина поднял его и затянулся. Какая-то дама презрительно взглянула на курильщика.

— Та йой, панунцю, — широко улыбнулся тот. — Та біда, ґрейцарів не є, а закурити сі хоче![2]

Женщина молча отвернулась и бросилась вместе с остальными штурмовать двери трамвая, который как раз подъехал с пронзительным звяканьем. Курильщик зашел в ближайший подъезд и вытряхнул табак из сигареты. Кроме табака в ней была записка. Мужчина разгладил ее и прочитал: «Спасибо за лук, я здоров. Кто такой Бер Гох?»

Он знал, что эту записку ждет некая элегантная дама из его родного Львова.

Алекто

(…) называл их ангелами мести. По опыту знал, что эти ангелы — лучшие полицейские. Предполагал также, что они находятся ближе всего к невидимому краю пропасти.

Майкл Коннелли, «Тьма чернее ночи»

І

Над Старым Рынком вставал рассвет. Розовое сияние просачивалось между халабудами, в которых бабы расставляли свои котелки с борщом и варениками; оно ложилось на бидоны с молоком, которые еврей-торговец тащил на двуколке с молокозавода Эсфири Фиш; отражалось на козырьках фуражек батяров, что стояли в подворотнях и не могли решиться, то ли идти спать, то ли ждать открытия ближайшей пивной, где они могли бы кружкой пива успокоить жгучую похмельную жажду. Отблески утренней зари падали на платья двух девиц, которые, не дождавшись за всю ночь ни одного клиента, молча возвращались со своих рабочих мест на Мостках, чтобы через минуту затеряться в домах на Миколаевской и Смерековой, где в нищих квартирах снимали кровать за занавеской. Мужчинам, спешащим через Высокий Замок на фабрику водок Бачевского, розовое сияние слепило глаза, только они не обращали на него внимания, уставившись на мощеную мостовую, наддавали ходу, а от их быстрого шага шелестели в руках бумажные пакеты с хлебом и луком. Никто из львовских обитателей улиц и рабочих не восхищался розовоперстой Эос, очерчивающей сейчас треугольные крыши больницы Милосердных Сестер, никто не размышлял над цикличностью природных явлений, никто не анализировал тончайших изменений света и цветовых нюансов.