Эринии - [19]

— Ляг на бок. — Попельский не опускал пистолета. — Под печкой. Хорошо, — похвалил он, когда Малецкий немедленно выполнил приказ. — А теперь просунь руку под печкой и выстави ее с другой стороны. Я прикую тебя к дверце, а потом обыщу помещение.

Малецкий, скорее всего, не понял приказа. Он не двинулся с места, улыбался и тряс головой.

Попельский осторожно зашел с другой стороны печки и присел на корточки. С отвращением топнул по мокрому от мочи полу.

— Положи руку под печку, просунь немного в сторону и коснись здесь, вот здесь, — с этими словами комиссар несколько раз ударил ботинком об пол.

Малецкий наконец понял. Вся его рука исчезла под печкой, продвинутая между ножками. Правая ладонь торчала оттуда. Попельский наклонился, чтобы надеть на нее наручники. И тогда услышал грохот, звон стекла и скрежет жести. Комиссара окутал черный липкий туман. Попельский вмиг понял, что Малецкий каким-то нечеловеческим усилием поднял чугунную печку и выдрал ее трубу, из которой сыпанула сажа. Удар, полученный Попельским в солнечное сплетение, перехватил ему дыхание. Локоть словно пронзил ток. Пальцы потеряли чувствительность и пистолет упал в лужу на полу. Послышался звук удара, будто спелый арбуз упал с телеги на мостовую. Или по чьей-то голове ударили палкой. Попельский сполз по стене.

Но этот звук шел не от его головы, а от башки Малецкого. И ударили по ней не палкой.

Питка стоял посреди каморки, держа в крепкой узловатой ладони топор. Малецкий лежал на полу, съежившись как младенец. Питка снова поднял топор, направляя острие на голову лежащего.

— Стой! — рявкнул Попельский. — Закрой дверь!

— Слушаюсь, пан начальник! Но я говорил, что это мощный бык!

Питка послушно опустил топор и посмотрел на Малецкого вполне трезвым взглядом. Потом выполнил приказ комиссара. Тот, согнувшись, с трудом подошел к разбитому окну и глубоко вдохнул воздух. Оно тянуло конским навозом, мокрой землей, гнилыми досками, но Попельскому это показалось приятнее, чем любые восточные благовония. Он утер лоб, размазывая по нему сажу, и взглянул на свою испорченную одежду, покрытую черной копотью. Правая штанина была разодрана до колена.

— Живой? — едва шевельнул губами комиссар.

— Жив гадина, — сказал Питка. — Я его только обухом.

Попельский вздохнул.

— Черт побери, как здесь воняет, — сказал он с отвращением, тяжело дыша.

— От вони еще никто ни умер, а с голоду никто не срал, — философски заметил старик.

— Слушай, Питка. — Попельский выпрямился. — Ты меня внимательно слушаешь? Ты пьяный или трезвый?

— Да трезв как малое дитя! Ей-богу, правду говорю.

— Ну, тогда слушай. Спасибо. Ты меня спас от этой твари. А сейчас я спрошу о чем-то очень важном. Ты хотел его убить?

— Да. Я уже говорил, что гада убью…

— Ты хотел его убить, потому что он убил твоего внука, так?

— Ну, так!

— А откуда знаешь, что это он его убил?

— Это не мое дело, а ваше, пан кумисар. Вы говорили, что это он, потому я его грохнул! Да и все!

— Но я еще не знаю наверняка, что это он. — Попельский заткнул нос пальцами и внимательно оглядывался по гнезду Малецкого. — Понимаешь, Питка? Я еще не уверен. Или он сам признается, как учинил и я его допрошу, или найду какие-нибудь улики против него. Тогда отдам гадину тебе. Делай с ним, что хочешь. А сейчас слушай меня внимательно и делай то, что я говорю! Ничего больше!

— Конечно!

— Тогда прикуй его к стене. — Комиссар протянул Питке наручники и ключик. — Но хорошо привяжи!

Через миг один браслет наручников щелкнул на запястье Малецкого, а второй — на кольце, торчащем в стене.

Попельский начал обыскивать каморку. Все еще зажимая нос, он разбросал ногой старые ящики от фруктов, напичканные какими-то тряпками и ветошью. В некоторых из них были кучи газет и железки, в других — огрызки и заплесневелые, позеленевшие куски хлеба. Комиссар разворачивал отбросы кочергой, которую нашел возле печки. Но не находил ничего, что указывало бы на вину Малецкого, и лишь гонял тараканов, которые тихо разбегались по углам. Обыскав все ящики, комиссар сосредоточил внимание на старом диване, покрытом одеялом без пододеяльника. Из обивки торчали две ржавые пружины, окрученные веревкой. Посередине была дырка, которая заинтересовала Попельского, потому что ее края были обметаны нитью. Присмотрелся внимательно. Там было нечто, похожее на узкую трубку. Попельский вытащил из кармана ножик и чуть отогнул ткань обивки. Взглянул на свою находку и сплюнул с отвращением. Это была жирная шкура от солонины, свернутая трубкой. Подруга одиноких ночей, импровизированная вагина.

Заглянул под кровать и вытащил оттуда ободранный фанерный чемоданчик. Открыв его, онемел. Малецкого не надо было допрашивать.

— Он твой, — сказал Питке, подошел к окну и начал глубоко дышать.

Смотрел на детей, которые шли с ранцами в школу, женщин на галереях, которые энергично вытряхивали подушки и перины, на какую-то бабку, которая набирала воду. Смотрел на все это и ничего не видел. Перед глазами были куклы из чемоданчика Малецкого. Их уста были окрашены красным. Между ногами зияли неумело сделанные отверстия, вокруг которых чернилами было домалеваны волосы. На туловищах виднелись очертания грудей, в дырках посреди них торчали вершки морковок. Некоторые куклы были мужского пола. Между их ногами торчали красные карандаши, а ягодицы разделяли длинные шрамы, сделанные долотом. Головки всех кукол склонялись на грудь, а туловища были исполосованы косыми ранами. Они выглядели как Геня Питка, скрюченный в нужнике на Жолкевской.