Ереван. Мифология современного города - [16]

Пелось это на музыку грузинского “шалахо”, но текст был на армянском, и песня считалась “армянской народной”.

Другая дорожная песенка: “Победу”-”мобеду” не знаю я, в “Москвиче” не сиживал ни разу я. Сяду на арбу, да поеду в райсовет”. Кстати, песня эта звучала на одном из “провинциальных” наречий, почти не представленных в Ереване. В 60-е годы такую просторечность станут считать совершенно неприемлемой.

Водились и песни типа “колхозных частушек”:

“В Аштараке растет орех/ У Амаяка-обаяшки есть сапоги/ Амаяк джан!”.

И распевно-задумчивые:

“Собрался на луг траву косить/ Ой, беда – косу, косу мою кто-то стащил!”

И шутливые песенки:

“Пойдите, гляньте, кто там съел козла?/ Пошли, глядим: волк съел козла!/Волк-то – козла,/Медведь – волка,/А пригорок – солнце!/Ну – и на здоровье! /[Зато] что за девушку мы видели на днях – просто марал!”.

Рискуем навлечь критику за односторонний подход, однако вряд ли можно сильно возразить против такого обобщения: армянская песенная культура 50 – х была не только примитивной и сельской, но и гораздо менее народной, и менее армянской, чем в 60-е годы. Словарный и смысловой запас песен 60 – х не только более современным, литературным, но и гораздо более народным, чем песни 40 – 50 – х. О них пойдет речь дальше.

Армянские сельские танцы 40-50-х отличались от грузинских и азербайджанских порой меньше, чем между собой. Одни и те же мелодии звучали в Грузии, Армении, Азербаджане, и даже в Иране, Турции или Греции. Каждый из народов считал их более или менее своими.

Ереванские городские традиции строились еще и под влиянием деятельности работников клубов, домов культуры, кружков в домах пионеров. В этих учреждениях существовал некий обязательный ассортимент, который “за неимением лучшего” объявлялся “армянским”.

Единственный женский танец назывался “Букет”. Был он, как потом выяснилось, турецким. Современный армянин, посмотрев этот танец, вряд ли углядит в нем что-то армянское. Скорее, даже не заподозрит, что этот танец мог считаться армянским.

Мужские ансамбли танцевали грузинский “шалахо” и два молдавских танца “молдаванку” и “булэгеряску со жукэм”. Весь репертуар этим и ограничивался. Разве не удивительно, что ереванцы даже не ведали о существовании танца, который будут потом называть просто “Армянский танец”?

Одна из первых ереванских мелодий 50 – х – песня “Ес им ануш Айастани” (на стихи Ованеса Туманяна), ставшая первыми позывными Ереванского телевидения, имела совершенно греческие как мотив, так и аранжировку…

Этнограф больше, чем этнограф!

В 60-е годы произошло удивительное. Так и хочется сказать: “Откуда вдруг взялось то огромное богатство, которое мы наблюдали в 60-е, просто непонятно”… За десятилетие 60-х армяне оказались обладателями сотен старинных и новых армянских песен, танцев, совсем не похожих на песни и танцы соседних народов, не говоря уже о собственном стиле во всех областях деятельности: в архитектуре, живописи, музыке, кино…

Музыка обрела совершенно определенное, четко опознаваемое звучание. Бытовые танцы – очень характерный рисунок, который отразился даже на походке, пантомимике людей.

Механизм этого культурного феномена, между тем, не был скрыт от глаз. В основе его лежал именно тот “культурный энтузиазм” ереванцев 60-х, которые в процессе адаптации к городской жизни вовсю искали, восстанавливали, а то и сочиняли “старинные армянские традиции”.

В этом процессе сыграла роль та часть интеллигенции, которая занималась действительной историей и этнографией. Подобно тому, как “Поэт в России больше, чем поэт”, в Армении – историк больше, чем историк! Внимание к работе историков и этнографов в 60-е годы в Ереване можно сравнить с переживаниями массы болельщиков за горячо любимую команду. Факты, отвоеванные историками у времени мгновенно становились “народным знанием”, так аккуратно встраивались в мозаику народной жизни, как будто неприкосновенно лежали в ней веками.

Конечно, усилился интерес к самому армянскому языку. На армянском языке стала чаще говорить русскоговорящая часть населения. Стали следить за речью, устранились многое различия наречий, соседствовавших в Ереване. Это происходило на эмоционально положительном фоне, ассоциировалось с лучшей жизнью, с гордостью за Ереван, за свой народ. И самое главное – заговорить с человеком по-армянски значило “обратиться к нему ласково”. Поэтому даже собираясь говорить по-русски, люди зачастую начинали с пары-тройки армянских слов.

В народный оборот вернулись песни, написанные хотя и вдали от родной земли, но зато в большей степени отражавшие “городские” и ностальгические переживания армян, веками мечтавших о возвращении на родную землю, о построении своей Столицы…

Старинный городской романс, такой как “Киликия”, лирическая песня на слова Гете “Красная роза”, песня “Ласточка”, в равной мере становились популярными, входили в народный оборот. Одновременно с ними вернулись героические песни Гусана (барда) Ашота, давно забытые колыбельные песни, запрещенный с 20-го года марш “Проснись, лао(малыш)” и другие.

Текст этих песен был зачастую написан на наречиях, слабо представленных в Ереване. Но это был армянский язык, и его богатство без труда открывали для себя самые разные слои населения.